Год гиен

Пораженный и зачарованный, чиновник взял драгоценное сердце-скарабея и высоко поднял, чтобы прочитать при слабом свете звезд надпись на нем. Имя женщины-фараона Хатшепсут смотрело на него с золотого брюшка. Он торопливо начал брать другие украшения. Картуши с именами Тутмоса, Аменхотепа, Нефертари блеснули один за другим. Но самым проклятым было имя царицы Таусерт, написанное на великолепном золотом браслете рубиновыми кабошонами — то было самое крупное украшение из имущества Ханро. Семеркет однажды уже видел нечто подобное: браслет в точности подходил к кольцу-серьге, которую они с Кваром нашли в пепле костра в Великом Месте.

— Ханро! — выдохнул он.

— Я ведь получу за них высокую цену, Семеркет? Они хорошего качества, верно?

— Где ты их взяла?

Женщина упорно не встречалась с ним глазами.

— Я уже сказала — от мужчин. Главным образом, от тех, которые работают в гробнице. Я заставляла их давать мне драгоценности за… За то, что я для них делала. Ты ведь не собираешься ревновать, правда? Я всегда была с тобой честна насчет этого. Но с послезавтрашнего дня я больше никогда…

— Вот это — кто это тебе дал?

Он поднял усыпанный рубинами браслет королевы Таусерт.

— Панеб.

— А это?

— Кольцо из ляписа? Думаю, это Аафат.

— А это? — спросил он, держа золотую пектораль и сердоликовую фигурку богини-змеи Меретсегер.

— Это дат мне Сани… Семеркет, почему ты так на меня смотришь?

Дознаватель покачал головой, пытаясь найти слова.

— Ханро, ты знаешь, откуда все это?

— Да, конечно. Мужчины покупают это на свое жалованье. У торговца, кажется, по имени Аменмес.

— А ты сама видела этого человека?

Голос Семеркета прозвучал так резко, что она попятилась в смущении и испуге. Женщина покачала головой.

— А кто-нибудь другой в деревне его видел — кто-нибудь, кроме Панеба и его людей?

— Не знаю… — слабо ответила она. — Семеркет, ты хочешь сказать, что мои драгоценности ничего не стоят? Что я не смогу их продать?

Он печально покачал головой.

— Я говорю, что если ты когда-нибудь попытаешься продать хоть одно из них, тебя схватят. Я даже сомневаюсь, что ты дотянешь до суда, прежде чем тебе накинут петлю на шею.

Она широко раскрыла глаза:

— Семеркет, мне не нравятся такие шутки.

— Это царские драгоценности, Ханро. Они из царских гробниц. Нет никакого торговца. Аменмес был царем, много лет назад узурпировавшим трон. Имя это, вероятно, условное, означающее, откуда они берут эти драгоценности. Может, они добывают их из могилы фараона Аменмеса, — не знаю. Но они не покупают их у торговца, в этом я уверен. Эти драгоценности — краденые.

Ханро раскрыла рот, но не издала ни звука, а только молча смотрела на него. Потом схватила драгоценности и стала запихивать их обратно в алебастровую шкатулку.

— Мне плевать, — пробормотала она. — Теперь они мои. Ты ошибаешься.

У нее так тряслись руки, что он едва могла удерживать в пальцах украшения. Кольцо из ляписа покатилось по плиткам пола.

Семеркет поднял его и вернул Ханро, осторожно положив на ее ладонь. Рука ее была холодна, как лед, и она смотрела во тьму, как в бездну.

— Ханро… — начал он. — Ничто не изменилось. Ты все еще можешь уйти жить в Фивы. Завтра пойдем со мной к министру. Расскажи ему, откуда у тебя взялись драгоценности, и…

В ее взгляде вспыхнула тревога:

— Нет.

— Он тебя вознаградит. Ты получишь деньги, дом — все, что пожелаешь. Ханро, послушай меня! Как только в игру вступят власти, все будет кончено.

Она потрясла головой, в ее взгляде смешались стыд и отчаяние.

— Семеркет, если я что-нибудь скажу властям, все в Фивах будут знать, как я…

Ее легкий голос потрясен но надломился. Семеркет подался вперед, чтобы ее утешить, но женщина отшатнулась от него и прижалась к стене, вцепившись в алебастровый ларец.

— Они узнают, откуда я все это получила.

Семеркет внезапно понял, насколько Ханро несчастна. Она так долго была мишенью для множества жестоких деревенских шуток, что сама начала верить в них. Даже ее любовник Панеб рассказывал о ней гнусные истории. Деревенские мужчины перекупали эту женщину друг у друга, засыпая ее ворованными драгоценностями. Она вела себя, как распутница, поскольку видела в этом единственный способ оставить позади жизнь, которую ненавидела. Семеркет с детства был обречен стать «последователем Сета», и ему никогда не позволялось быть ничем другим, кроме человека, которому пристало такое прозвище. И Ханро обречена на роль, врученную другими.

— Положим, я расскажу все властям, — прошептала она. — Что тогда станется с теми, кто дал мне эти украшения?

Серьезный взгляд чиновника подтвердил ее подозрения.

— Семеркет, я знала этих людей почти всю жизнь!

— Я не могу уменьшить их вину, и ты тоже не можешь, — ответил оп.

Как бы осторожно дознаватель ни подбирал слова, все они сводились к одному: «Ханро, если ты не хочешь умереть вместе с ними, ты должна сделать то, что я тебе говорю».

Губы ее задрожали.

— Я не могу… Не могу уничтожить всех, кого я когда-либо знала.

— Они сами уничтожили себя.