Год кометы и битва четырех царей

Паулос, сидя дома в одиночестве, слушал уже знакомые ночные звуки. У ворот пекарни грузили на двух мохнатых ослов большие корзины, полные круглых буханок вечерней выпечки, возчики шутили и смеялись с девушками из пекарни. Потом воцарялась тишина, и в ней отчетливо слышались звуки, издававшиеся самим домом, звуки эти копились годами — древесина старела. Это был собственный язык дома: жалобы и скрипы, беготня крыс на чердаке, тиканье часов, хлопанье двери дровяного сарая, вечно открываемой ветром, стрекот двух-трех сверчков, которые еще в сентябре забрались в очаг; а когда дул южный ветер, к этому добавлялся стук ветки карликового апельсинового дерева о стеклянную дверь балкона. По-своему скрипела дверца большого стенного шкафа, совсем не так, как половицы лестничной площадки. Паулос разувался и садился на кровать, пальцами босых ног ласкал цветочные узоры на зеленом поле ковра, смутно напоминавшем траву на лугу. Возможно ли жить в снах и снами? Что он отнимал у будней или что прибавлял к ним? Пока что он еще различал, что происходит в жизни и что — в снах, но не раз ловил себя на том, что и после пробужденья продолжает видеть сны, что сама окружающая его реальность принимает форму его снов. Иногда достаточно было добавить какой-нибудь эпитет к таким простым словам, как «хлеб» или «вода», «голубь» или «ткань плаща», как происходило мгновенное превращение, реальное оборачивалось фантастическим. Паулос был тяжел на подъем, случалось, целую неделю не выходил из дома, дремал после завтрака и после обеда, грезил о путешествиях, принимал у себя людей, которые не существовали, он это знал, но искал, порой лихорадочно, какой-нибудь осязаемый предмет, подаренный таким странным гостем или забытый на столике в прихожей, который подтвердил бы реальность посещения. Не мог задуматься надолго над тем, кто он такой, откуда взялся и куда идет. Не раз у него возникало ощущение, что он — на подмостках театра. Зал был пуст, но Паулос обязан был как можно лучше сыграть свою роль, которую репетировал тысячу и одну ночь, в пьесе, написанной им самим для себя. Иногда это был монолог:

— Одиночество и разум, одиночество моего разума. Я осмеливаюсь требовать у ночи ее сумрак для моей души. Меня надо принимать таким, каков я есть: несчастный вдовец, безутешный герцог Аквитанский в своем полу развалившемся замке. Неужели я оскорбляю Бога тем, что люблю русалку больше, чем Его? Меч сломан, предательство доказано. В этом стакане — вся кровь, какая у меня осталась! (Показывает стакан и роняет несколько капель на пол.) Это кровь моей земной жизни! (Становится на колени и вытирает пролитую кровь платком.) Кто осмелится сказать, что сновидец лжет? Я выглядываю в это окно, которого нет, и даю имена, мысли и желания существам, которых вижу лишь я один. Кто кормит их хлебом насущным, если не я? Кто приносит им тревогу, раскаянье и смерть? Нет, я не жесток, я выдумал не Ад, а всего лишь Чистилище:

Здесь плачет и поет, огнем одет,
Арнальд, который видит в прошлом тьму…
Сказала третья тень вослед второй, —
То вспомни также обо мне, о Пии![25]

Я молча прохожу мимо них с гордо поднятой головой. Вся кровь, что течет в их жилах, — моя кровь. Нужна ли каждому из вас мечта, чтобы стать другим? Но какой город потерпит, чтобы в нем жил щедрый даритель снов, и не сотрет его в порошок?

Голос звучал, и речь лилась независимо от воли Паулоса, потому что в середине монолога он превратился в зрителя, смотрел и слушал самого себя и видел, как падали на землю капли крови, входил в одни врата Чистилища, выходил через другие, а река Арно текла и текла… Паулосу не хватало духовной и душевной стойкости, чтобы утвердить реальность своей личности, он находил себя, лишь действуя в воображаемой обстановке, где он мог совершать геройские поступки, говорить правду, влюбляться и даже умирать. Он лгал самому себе, так как вымышленное больше согласовывалось с его образом мира, а не с реальностью, которую он разрушал. В глубине души Паулос жаждал именно разрушения.

— Видите? Это куклы принцессы Бериты! Внутри опилки, одни опилки.