Год кометы и битва четырех царей

Родители Марии решили принять Паулоса в своем доме, ведь теперь он заполучил оплачиваемую работу, был включен в список должностных лиц, в свое время получит пенсию, а когда умрет, Мария останется его законной наследницей. Родители Марии жили в доме с пятью балконами по выходившему на площадь фасаду, до самой крыши увитому плющом, большие листья которого уже окрасились осенним багрянцем. Дверь открыла старая служанка Клотильда, она же проводила гостя наверх. В гостиной стояли стулья, обитые серо-зеленым атласом и расчехленные, как видно, специально по такому торжественному случаю; рядом с балконной дверью сидела в кресле за вышиваньем мать Марии, а позади нее стоял одетый в жакет глава семьи, положив одну руку на спинку кресла, будто позировал перед фотографом, а в другой держал белый конверт. Робким и чуть охрипшим от волнения голосом Мария представила Паулоса как положено было называть его по должности. Отец слегка наклонил голову, мать сняла очки и перестала вышивать. Отложила пяльцы, не забыв воткнуть в подвешенную к ним подушечку иголки с нитками разного цвета. Мария нервничала, не знала, с чего начать. Села на вертушку у пианино и еще раз объявила:

— Это Паулос Соискатель.

Ей хотелось сразу же повернуться к пианино и ударить по клавишам, заиграть allegro, allegrissimo что-нибудь этакое быстрое и задорное, пусть всем захочется танцевать. Паулос смотрел на нее так, словно увидел в первый раз, и ему казалось, будто он сидит на высоком стуле, болтая маленькими ножками в белых носках и лаковых ботинках, так как не достает ими до пола.

— Да, я — Паулос, милостивый государь и милостивая государыня, и я люблю Марию с нежного возраста. Уехав в Милан, я увез с собой ее образ в маленьком волшебном зеркальце. В Ирландии, когда пил из маленьких родниковых озерец у подножия холмов, давал воде успокоиться, и мне являлась Мария с улыбкой на лице — она была неотъемлемой частью воды, которой я утолял жажду. Тамошние куропатки знали меня и не улетали, когда я подходил к источнику. Однажды майским утром после меня к воде подошел целый выводок молодых куропаток, и они унесли образ Марии в своих клювах. Я пожаловался на них куропатке, их матери, и она заставила своих птенцов вернуться из зарослей вереска к источнику, и каждый вернул склеванный им кусочек Марии. Другие взрослые куропатки прилетали посмотреть на нее, садились мне на плечи.

— Как романтично! — послышался взволнованный голос от двери.

Это была тетушка Эудоксия, которая пришла взглянуть на жениха, держа в руках клетку с канарейкой.

— Эудоксия, гляди, чтобы яблоки в духовке не подгорели! — крикнула ей мать Марии, покраснев до корней волос и яростно обмахиваясь веером.

— Никогда не думала, что жених, представляясь родителям невесты, может говорить так красиво!

Эудоксия церемонно присела перед гостем и ушла, унося с собой канарейку. Из-за двери, из другого конца коридора доносилось теперь звонкое и мелодичное пенье этой птички, каждая музыкальная фраза сначала как будто висела, качаясь, в воздухе, пока ее не пронзала золотой стрелой заливистая трель.

— Это тетя Эудоксия! — пояснила Мария.

— Вдова моряка, мы взяли ее в дом из милосердия. Не то она, чего доброго, посвятила бы себя театру! — сказала мать Марии, прикрывая лицо веером.

— Одно дело — представлять ангела или паломницу в процессии или же пастушку в рождественском вертепе, другое — разыгрывать любовные сцены на подмостках, изображая все что угодно, — сказал отец, предлагая Паулосу стул.

— Дочери короля Лира не изображали ничего такого! — вступилась Мария.

— Не перебивай отца!

Глава семьи тоже сел рядом с женой и заботливо погладил обеими руками коротко подстриженную бородку. Голова его казалась слишком большой, а руки — слишком короткими; Лафатер[45] считает такую диспропорцию отличительной чертой ганзейских служащих.

— Вот уже семь поколений, — сообщил он Паулосу, — наш род торгует полотном и холстом во всех прибалтийских странах. Нам открыт кредит в Тильзите!

— Мои предки, — сказал на это Паулос, — никогда не занимались каким бы то ни было прибыльным делом. Мой дед был другом маршала Бернадота[46] и б'oльшую часть года занимался разведением улиток, чтобы целую корзину их послать другу ко дню рождения. Мой отец, которого я не помню, был охотником. О моем дяде и опекуне Фахильдо вы, конечно, слышали. А моя мать — улыбалась. Ее приглашали в Вену обучать улыбке эрцгерцогинь. Нет, не простой улыбке, а такой, которая слетает с полуоткрытых губ и витает в воздухе, ее видно, потому что она светится…

— Улыбке Джоконды? — спросила из коридора любопытная тетушка Эудоксия, она уже успела взглянуть на яблоки в духовке и поспешила на церемонию представления жениха.

— Нет, не такой вечной, а живой, прекрасной, теплой и ласковой.

— О-о!

— Как нам известно, у вас есть состояние.

— В акциях Вест-Индской компании. Получаю проценты с капитала в день Святого апостола Андрея[47]. Мне их аккуратно выплачивает казначей этой компании в Руане, в банке, что у моста Матильды.

— Сами ездите получать?