Год лемминга

– Спецы работают, – сказал он. – Я за этим делом слежу, можешь не сомневаться. Следствие по высшему классу. Как что прояснится – я сразу…

– Значит, ничего? – она помедлила, не отрывая взгляда от его лица. – Хоть что-нибудь сказать можешь?

Малахов развел руками:

– Мотивов не нашли, а ты знаешь, как раскрываются немотивированные… Знаешь? Кстати, если ты меня обхаживаешь ради следствия, то зря – я и так сделаю, раз обещал…

– Дурак! – перебила она со злобой, и он увидел, какова в ярости леди Белсом. – Козел! Честный какой: «раз обещал…» Я тебя спрашивала, что ты будешь делать, если я под тебя не полезу? Ты мне условия ставил? Господи, ну почему вы все такие козлы!..

– Прости, – сказал он. В горле стоял комок. – Прости, я виноват. Понимаешь, показалось почему-то… Так, наваждение.

И надо было врать ей об этом ее давно мертвом Андрее, потому что иначе было нельзя. Надо было молчать о том, о чем, может быть, уже завтра – упаси бог – будет кричать весь мир…

Он дотянулся до бара, плеснул, выпил. Один.

– Ты хочешь?

– Хочу.

Он наполнил второй бокал. За дверью неистово орали коты – исполняли ритуал перед схваткой.

– Поют…

– Что? – не понял он.

– Звери поют боевую песнь. А мы так петь разучились. Мы врагам улыбаемся. Отводим душу на близких, спиваемся, нюхаем «дурь», из окон прыгаем…

Она отстранила бокал, когда он попытался чокнуться:

– Давай так.

– Ты сердишься? – спросил Малахов.

– Нет. На тебя нельзя сердиться. Тебя надо или очень сильно любить, или очень сильно ненавидеть. И по-другому не выходит, и тебе вредно.

– А ты?

На этот раз она не ответила в раздражении: «А я – насадка для…», как он боялся и чего он не хотел; она просто промолчала. И это было славно.

Коньяк, вкуса которого он с первого захода не почувствовал, плеснулся в жилах теплой волной. Сейчас все будет хорошо, подумал он. Все у нас будет хорошо. Потому что я на самом деле по ней соскучился. Может быть, если «демоний» не возразит, удастся оставить Ольгу на всю ночь…

«Демоний» возразил, и одновременно дзинькнул дверной звонок. Проклиная все на свете, Малахов поплелся к двери. Хорошо, если всего лишь охрана. Хотя нет: эти, усомнись они в чем-либо, сперва воспользовались бы телефоном… Он успел еще подумать, что надо бы на ближайшие час-два отключить всю связь, кроме «шухерной» линии – если сейчас обойдется, конечно. Неожиданные звонки в дверь редко не чреваты каким-нибудь ЧП.

На пороге, переминаясь с ноги на ногу, стоял Виталька.

Нашел время, подумал Малахов кисло.

– Ну проходи, не стой столбом. Дует.

– Пустишь, пап?

Странный вопрос Малахов пропустил мимо ушей, занятый скачущими мыслями совсем иного свойства. Во-первых, ни с того ни с сего появилось и не отпускало ощущение пустоты, будто чего-то не хватало и что-то вдруг пошло не так, как следует – нет, не то, что явился Виталька, а что-то с этим связанное – но другое. Во-вторых, предчувствие испорченного вечера вырастало в уверенность: все-таки взрослый сын и любовница в одной кубатуре – это лишнее. Не дурак же Талька, разберется. Вот зараза, наверно, придется их как-то знакомить: «Это Виталий, мой сын. А это Ольга… м-м… простите великодушно, как ваше отчество?»

Поз-зорище!..

К его огромному облегчению, ничего этого не произошло. Виталька просто кивнул Ольге – на удивление пугливо и неуклюже, так что едва ли приходилось опасаться как открытого агрессивного хамства с его стороны, так и сальных улыбочек и подмигиваний исподтишка. Осталась лишь натянутость, ну да странно было бы, не будь ее вовсе. И бог с ней. Прорвемся.

– Случилось что-нибудь? – спросил Малахов.

– Пап, ты извини. Можно тебя на минутку?

– А что, здесь нельзя?

Сын замотал головой.

– Вы нас тоже извините, пожалуйста, – произнес он, обращаясь к леди Белсом.

Вежливый… Поднимаясь с сыном наверх, Малахов улыбнулся так, чтобы Виталька не заметил. Молодец парень, а для своего возраста просто умница. С женой не повезло – так хоть с сыном…

А не собрался ли он заночевать тут? Оч-чень, надо сказать, вовремя… Мысль была черная, и Малахов прогнал ее.

– Ну? В чем дело?

– Пап, ты лучше не подходи, – Виталька говорил быстрым шепотом, закрывая рот ладонью.

– А что? – спросил Малахов и попятился. Ужас и тоска сочились из глаз сына. Случилось что-то ужасное, теперь он ясно это видел. И сын пришел с этим. К отцу.

– В молчанку играть будем?

– У меня… пап… в общем…

Слова не шли, застревали комками в гортани.

– Ну?

– Сифилис у меня, пап! – шепотом вытолкнул сын.

Он был бледен, как трепонема.

Коты на улице все тянули свой дуэт, и где-то поодаль остервенело подлаивали собаки. Так и не выкинутые Виталькины игрушки сочувственно смотрели с полки – игрушки тех времен, когда отец еще занимался с сыном и объяснял ему, что Коккинаки – это фамилия летчика, а не еще что-нибудь. Не кондитерское изделие и не вредоносный штамм. Механический дракон, глядя сверху вниз, как бы говорил: не надо вам, люди, становиться взрослыми, вредное это занятие.

– Ты не ошибся? – осторожно спросил Малахов.

Витальку трясло. Слезы копились в уголках глаз.

– Шанкр…

– А ну покажи!

– Пап!..