Год любви

— Потрясающе, — говорит он. — Общий план: желтый пейзаж без конца и края, кое-где зелень, коричневые крапинки на белесой желтизне как на брюшке у лягушки. Камера наезжает. В кадр попадают летящие вверх комья земли, монотонная работа. Потом крупный план: покрытое потом лицо солдата.

— Что вы здесь делаете? — спрашивает репортер и протягивает солдату микрофон.

— Рою окоп, — отвечает солдат.

— Зачем?

— Таков приказ.

Солдат смущенно бормочет что-то о защите границы, ожидании нападения и необходимости выполнять свой долг.

Моего собеседника трясет от смеха. Я давно не видел его. Теперь он носит небольшие тонкие усики, они ему очень даже идут, особенно к его узким глазам. Когда он смеется, сходство с монголом только усиливается. Он только что вернулся из Австралии. Когда мы виделись в последний раз, несколько лет тому назад, он производил жалкое впечатление — развод! Теперь он, судя по всему, снова на коне.

— Но вернемся к вопросу о работе, — говорю я с важным видом. — Я все еще нахожусь в состоянии позиционной войны. Осаждаю крепость. Зондирую почву. Уже много чего накопал. Набралась вот такая куча материалов, — я показываю рукой, какой высоты стопка бумаги, И при этом явно преувеличиваю. А про себя думаю: черт бы побрал, черт бы побрал эту нелепую профессию. Мой собеседник, Том, ростом под два метра, явно не знает, куда девать ноги, особенно в барах с мебелью, рассчитанной на нормальных людей прежних времен, он говорит, приглушив голос до доверительного шепота и широким жестом приглашая меня прислушаться к его словам, что где-то там, в Австралии, он встретил человека, въедливого, разумеется, читателя, который если не вообще, то именно сейчас считает меня самым значительным писателем. Том — прирожденный льстец и к тому же комедиант.

— Великолепно, — говорю я и едва заметно поворачиваюсь в сторону, прижимая к себе комплимент, точно плюшевого медвежонка.

Что случилось? Что значат эти слова? Не сплю ли я? Временами я и впрямь впадаю в дремоту на своем рабочем месте, когда мне никто не мешает.

Пока мы разговаривали, я наблюдал за юной парочкой. Два подростка, он и она, тискали друг друга, рты на почти детских лицах казались слишком широкими, по крайней мере у паренька. Сплетя ноги, они сидели в глубине вытянутого как кишка кафе, над длинной стойкой которого витиевато извивалась розовая неоновая трубка, излучая бледное свечение, напоминающее ореол святого или расплывшиеся кольца дыма; тесно прижавшись, они сидели, сгорая от ненасытного желания, и до изнеможения впивались губами друг в друга, а потом, очнувшись от поцелуя, тяжело дышали и смущенно, с залитыми краской лицами, оглядывались, а руки их уже снова тянулись друг к другу, пальцы сплетались, и все начиналось сначала: им неудержимо хотелось слиться, стать единым стволом. Я чувствовал их неутоленную жажду и неудовлетворенность оттого, что нельзя позволить себе большего — ведь не в кафе же, не среди людей. Когда они не целовались, головы на алчущих телах, казалось, принадлежали не им, а смущенным зрителям; это в первую очередь касалось паренька. В паузах. между поцелуями головы напоминали ненужный реквизит, приготовленные для выставки экспонаты. Но вот он снова обвил ее руками и прижал к себе ее бедра, а она сверлящими движениями маленькой головы стала впиваться ему в ямку на шее.