Год любви

Только что позвонила близкая родственница, я сразу почувствовал, что она опять в состоянии летаргии, этого первородного греха. Днем не может как следует проснуться, а ночью мучается бессонницей. Ночью ее охватывает страх, призрак страха поднимается из глубины души; словно застигнутая врасплох дичь, она дрожит и покрывается потом, сон приходит, только когда слышатся шорохи начинающегося нового дня. Тогда напряжение спадает, страхи исчезают, куда-то проваливаются, и она может заснуть. Так она утверждает. Но сонный день рождает новые неисполненные обязанности, увеличивает кучу несделанных дел, и стена закомплексованности поднимается все выше.

Исполнение простейших обязанностей кажется ей делом настолько сложным, что у нее опускаются руки.

Так она говорит. Капитулирует. Любое усилие тут же тонет в тупом безразличии, любое желание в зародыше гасится усталостью, добавляется к прежнему такому же желанию, из замыслов рождается целая цепь целей, которых не удалось достичь по причине сонливости; горизонт представляет собой непреодолимые цепи холмов, они вздымаются одна за другой. При этом в глубине сознания копошится навязчивая мысль, что надо уловить нечто очень важное, нечто, что мелькнуло на мгновение и тут же исчезло, эта вспугнутая птица души и была бы спасительной вестью, паролем, ключом, путеводительной нитью. Но она ускользнула — и вместо спасения руины, горы хлама, хаос внутренней жизни, лабиринт, от которого можно убежать, только погрузившись в сон. А сон — это брат смерти. Так она говорит.

Жалкая курица, бормочу я. И вспоминаю подметальщика улиц, которого видел в кафе. Он прислонился к стойке бара, нет, разумеется, он стоял прямо, ни на что не опираясь; он африканец. Поношенная ветровка, пятнистый маскировочный костюм, на голове мятая кепка с козырьком, прикрывающим чертовски черное лицо с выпяченными губами. Он стоял так, будто его выставили в витрине; поставили, чтобы расстрелять. Потом вышел, стараясь не бросаться в глаза, незаметно пробрался к выходу и взял прислоненную к стене за дверью метлу.

Неспособность к действию происходит оттого, что остывает след, закрывается окно или дверь, гаснет факел. Где это было? И где был я? Погружаешься в свои мысли и начинаешь не обращать внимание на то, что рядом с тобой; а то, что не успел сделать, накапливается и грозит тебя задушить. И в беспорядочно заваленном всяким хламом пространстве твоей повседневности, как птица, мелькнет на мгновение утерянная нить или конец нити. Птица — твоя душа, оживляющий тебя дух, сейчас он исчез. И с этих пор ты не знаешь, что делать со своей жизнью, не убираешь квартиру, не отвечаешь на письма, даже не заглядываешь в записную книжку, не приходишь на условленные встречи, жизнь останавливается; внешний беспорядок затрудняет внутреннее дыхание, приводит в замешательство дух. Ты не в себе и ходишь по кругу, пока не набредешь на лазейку сна, который на время избавляет тебя от твоей грусти. Грусть — ответ на твою подавленность, на то, что ты называешь упадком духа. И на ощущение, что ты потерпел поражение. Разве не тщетны все потуги и разве не было так всегда? Все кажется абсолютно ясным, вырисовывается убедительная логическая схема. Откуда берется эта схема? На все есть свои причины.

Видит Бог, сейчас мне пишется нелегко. Не могу вывести свой материал из глубины на поверхность. Материал в виде психической магмы затягивает пишущего как трясина, стоит только к нему прикоснуться. Самый опасный аспект его работы в том, что ему необходимо вытащить этот материал или предмет из внутренних хлябей или болотной тины, из глубоко личной сферы, из не переваренного, не перевариваемого личностью. Ему нужно погрузиться в это полное опасностей и ужасов болото, добраться до веревочной лестницы самопознания. Он подобен чистильщику клоак, вынужденных брести по кишащей крысами грязи, как по ковру. Вынужден спускаться вниз, как эти работяги. Ему хочется по возможности избежать этого, изолировать материал, сделать, его герметичным. Ах, если бы уйти от себя и сочинять в открытом водном или воздушном пространстве. Не получится. Надо освобождать материал от внутренней слизистой оболочки, иначе окончательному варианту будет недоставать пластичности и упругости, достоверности. Непреложности. Иногда хочется бросить все к чертовой матери. Сложить оружие. Сдаться. Или просто сбежать.

Как путник.

Хотелось бы мне знать, чего он ищет. Свободной жизни? Свое другое «я», «я», которое ему померещилось? Устье? Исток? Нить…

Иногда во время его блужданий из увиденного и воспринятого органами чувств возникает какое-то жжение, зуд исцеления, желание забыться, выздороветь.