Год любви

Многие из здешних молодых рабочих были деревенскими парнями, в городе обосновались недавно и еще не прижились. Иной раз они собирались в кучку и ни с того ни с сего начинали горланить, что в далеких от природы вокзальных помещениях звучало странно. А не то устраивали меж собой потасовку, больше от озорства и избытка сил, чем по причине размолвки. Они без устали толковали о женщинах, хвастались друг перед другом победами и тем, как обходились с этими бабами. Самым большим успехом пользовались байки с такой концовкой: дескать, «поимел» бабу, а после посмеялся над нею, вышвырнул за дверь, а то и дал пинка под зад. Однажды у него на глазах трое этаких крестьянских парней отчаянно заспорили, побились об заклад и наперегонки помчались в уборную. Поспорили, у кого член длиннее, и в уборной померялись для сравнения.

Правда, почтовые вагоны они разгружали совершенно серьезно и весьма сноровисто. С подсобниками обращались как с батраками на погрузке сена или снопов. Правильная перегрузка бандеролей и негабаритных отправлений из железнодорожных вагонов на тележки, длинные вереницы которых затем увозили электрокары, требовала навыка. А сопровождать эти заваленные горами пакетов и ящиков тележные поезда по перронам и залам ожидания, когда едешь, стоя на самой задней подножке, и держишь в поле зрения весь «состав», чтобы ничего не упало, было ужасно интересно, прямо как ребячья игра.

Среди подсобников, помимо студентов, были и пожилые мужчины, по самым разным причинам предпочитавшие неквалифицированную работу. К примеру, учитель неполной средней школы, уволенный, кажется, за аморальные поступки, и безработный актер из Дорнаха. Оба отличались хотя бы тем, что все их сторонились, но сторонились уважительно и одновременно издалека подслушивали. Эти двое чуть ли не постоянно вели сложнейшие диспуты, меж тем как их ряженые тела, точно лунатики, выполняли работу. На толчки и брань они не обижались. Духовные их существа витали в горних высях, а земные ипостаси в нижнем мире таскали и перевозили почтовые отправления.

Ночная смена продолжалась восемь часов, но с перерывом — то раньше, то позже, — который проводили в столовой. Он брал в буфете кусок хлеба, горячий мучной суп и густо посыпал его тертым сыром. Хлебая и черпая ложкой суп, согревавший руки, он по сторонам не смотрел, будь его воля, нырнул бы в суп о головой, растворился в нем. Но после, за кофе, иной раз даже с пирогом, во всяком случае за первой сигаретой, любил поудобнее откинуться на спинку стула и поглядеть вокруг. Самое интересное — смотреть на машинистов, которые приходили сюда после долгого ночного рейса в уединении кабины, наедине с приборами локомотива и линейными сигналами перегонов. Ему казалось, что машинисты и теперь, за едой и чтением газеты, выказывали особую осмотрительность, излучали покой и даже силу. Он вспоминал, как эти люди не спеша взбирались по железной лесенке и исчезали в голове локомотива, как они словно бы глазами огромной машины смотрели на бесконечные перегоны.

В столовой резались в ясс,^[7] и горланили, и дрыхли, народ сновал туда-сюда, здоровался, перекликался, пялил глаза. Если за каким-нибудь столиком сидела накрашенная женщина, все с любопытством и вожделением глазели на нее. Вот бы научиться читать в мужских мозгах, — думал он. А может, и не стоит. Начало второй полусмены означало почти что конец ночной работы. На вокзале было холодно и гулко. В почтовых вагонах пахло сладковато, как в стойлах, вероятно холщовыми мешками. При свете крохотной лампочки проводник у себя в закутке, безучастный к происходящему вокруг, что-то перекладывал на полках. Сущая благодать — забраться в такой вагон.

Незадолго до рассвета он, усталый как пес, шел домой.

Однажды в университетском коридоре, в перерыве между лекциями, к нему обратилась какая-то студентка. Спросила про аудиторию, куда он и сам как раз случайно направлялся. До звонка они вместе стояли возле этой аудитории, а потом потеряли друг друга в хлынувшем внутрь потоке студентов. После он нет-нет да и встречал ее в коридорах. Как-то раз она даже прошла вместе с ним часть дороги к вокзалу. Но в конце концов он полностью потерял девушку из виду.

Когда же спустя полгода вновь повстречал ее, то не сразу и узнал. При первой встрече она была в сапогах и широком пальто неопределенного цвета, личико тонуло в гриве непокорных волос, и он счел ее этаким худеньким подростком, который любит лазать по деревьям. Теперь она вошла в аудиторию совсем другая: белое облегающее платье, короткая стрижка с укладкой, накрашенные губы, — прелестная «дебютантка» с личиком, которое, как он вдруг сообразил, было еще совершенно беззащитным. Глаза и рот откликались на каждый взгляд как на физическое прикосновение, испуганно отпрядывали, точно зверьки, при этом брови взлетали вверх, глаза округлялись, губы легонько подрагивали.