Год любви

Мне, глядящему на все это с точки зрения пещерного человечка, казалось, что и люди в этих домах больше лежат и отдыхают, чем ходят, не шумят, не громыхают. Все кажется приглушенным, бесшумные лифты доставляют каждого прямо на диван или в мягкое кресло. Из углублений в потолке падает мягкий свет. Для этих людей наступила новая эра, эра прекрасных вещей и предметов, автоматически управляемая, белая, как алебастр, роскошная суперреальность, где не нужно работать, где все грубое куда-то исчезло, превратилось в сказочные жилые ландшафты. А внутри, в квартирах, возлежат в своих салонах элегантные пассажиры и ждут, когда им подадут чай. Ждут.

Припоминаю, как из кухонного окна я с удивлением наблюдал за строительством нового дома — это было похоже на приближение океанского лайнера. Мы жили в еще вполне приличном доме, который чванливо выставлял напоказ нелепо выпирающие балконы и натужно полз вверх своими чердачными помещениями. И лестничная клетка с ее винтовыми лестницами проглатывала жильцов, проглатывала и переваривала всех, кто входил и выходил, всех — от обитателей сводчатых подвалов до жильцов, обретающихся в мансардах. Мы входили в дом с шумом и грохотом, мы жили, ничего не скрывая друг от друга, у дверей и стен были уши.

Те же, что жили напротив, лежали в своих звуконепроницаемых, устланных мягкими коврами покоях, отдыхали на раскинувшихся полукругом диванах, перед которыми стояли маленькие столики, звонили по телефону и ждали. Мы жили как бы в глубокой шахте, а те, напротив, — в экстравагантных кабинах, и смеялись они едва слышным сладострастным смешком, они жили, словно в Древнем Египте, скучали, ждали. Предметы в их квартирах походили на красивые лакированные урны, торшеры напоминали цветные светофоры. У них играли патефоны, они курили сигареты с позолоченными мундштуками, доставали их из лежавших на низеньких столиках серебряных коробок и элегантным движением руки щелкали зажигалкой, от дам в неглиже исходил соблазнительный запах духов, они смеялись гортанным, воркующим смехом.

Это были годы ожидания. В ненавистной школе царило затишье, время словно остановилось. Оно не шло, а тянулось, модные песенки были полны страстного ожидания и слащавости, в бездействии набирала силу одержимость. Из радиоприемников вдруг стали раздаваться громкие подстрекательские речи, полные угроз, их встречали всеобщим одобрением, громом аплодисментов, таким истеричным, таким трескучим, что, казалось, вот-вот взорвутся деревянные резонаторы радиоприемников. Один из жильцов, о котором говорили, что он летчик и имеет высокое офицерское звание, вскакивал с дивана и вставал по стойке смирно; а другой — ходили слухи, будто он шпион, — поднимался, потирая руки, оба хватали свои портфели и бежали о чем-то договариваться. Сентиментальные песенки вдруг сменились маршами, в них звучало радостное возбуждение и мессианские интонации; а потом уличные продавцы газет завопили: «Экстренный выпуск», и все выбежали купить газету: началась война. Я помню продуктовые карточки, затемнение и борьбу за расширение посевных площадей, чужих отцов, призванных на военную службу, бомбоубежища, вой сирены, первых беженцев, интернированных солдат, незаметную смерть отца, чтение книг Гессе и прежде всего Йенса Якобсена — но это было уже в сороковые годы. Тридцатые были годами ожидания, ожидания войны.

Надо не просто снять с плеч рюкзак с грузом этих воспоминаний, надо раз и навсегда отбросить его в сторону, забыть о нем. Это же крестная мука — таскать его на себе. Мешок, полный тягот. Я так и не смог от него избавиться. Меня угнетал этот тюк домашних проблем, я постоянно был озабочен труднообъяснимыми несчастьями своей семьи, пытался избавиться от неприятного чувства; в то же время я жил фантазиями, помогавшими забыть о несчастьях.

Неудивительно, что я старался растянуть свое возвращение из школы, шел окольными дорогами, заглядывал в кварталы, где были красивые дома с садами, частные владения счастливых семей, окруженные деревьями и лужайками виллы, там было вдоволь места, чтобы подумать, помечтать на досуге. У нас таких мест не было, поэтому я их выдумывал, сочинял себе другую жизнь, жизнь, которая мне нравилась, ей я посвящал все свои мечты.

Я пробирался в чужие сады и тайком срывал плоды счастья, которые мерещились мне за заборами, за окнами, плоды с запретного дерева.

Я хочу написать о садах, вот только знать бы — как… Я бродил вдоль садовых оград, полной грудью вдыхая ароматы и предчувствия, грудь едва не разрывалась от полноты ощущений. Сады. Я кладу руки на клавиши пишущей машинки, закрываю глаза. Хочу вспомнить себя маленького. Это было сто лет тому назад.