Год на севере

Тягостные впечатления принесли за собою прошлые сутки, ничего хорошего не сулили будущие. Так, по крайней мере, казалось на то время, когда привелось осиливать последние версты. Как будто вдвое-втрое ленивее плелись почтовые лошади, как будто сильнее и чаще обстукивала последние ухабы и выбоины неладно кроеная, но крепко сшитая почтовая кибитка. Как будто назло в этот раз и самое небо глядело сумрачнее, затянутое сплошною грядою облаков: ни звездочки на нем, ни искорки. Сверкнет своими невеселыми огнями спопутная деревушка, обдаст она теплом своим, и опять непроглядная лесная чаща впереди и по бокам, и снова ровная поляна, отдающая матовым, мертвенно-синим снежным отливом. Волк бы взвыл, собака бы взлаяла, хоть бы сторож, наконец, где-нибудь стукнул в доску спросоньев — повеселил бы изнывшую от сосредоточенной тоски душу, оживил бы истомленное до крайних пределов воображение.

Почти пластом, бездыханным трупом лежишь себе в кибитке и думаешь думу: отсоветую я другу и недругу одним разом, без ночевок, одолевать в дороге большие пространства; скверно: аппетиту лишаешься, сон не берет. Скажу я им: «хорошо ездить на петербургских тройках верст за тридцать, пожалуй, и за сорок; не дурно проехать и сто верст; но верст за сто уже утомляют; еще и еще дальше они едва выносимы, а за пятьсот уже каждая верста себя сказывает, каждая верста ложится на плечи тяжелым гнетом, давит сердце, тяготит душу, мертвит тело. Да и зачем такой риск, зачем такое самопроизвольное мученичество? Неужели только затем, чтобы разом бросить себя в дальний омут и уметь потом выбираться оттуда? Неужелй затем, чтобы разом испить горькую чашу, а не пить ее по каплям? Неужели и опять-таки затем, чтобы слышать, как ямщик слезет в последний раз с козел и подвяжет в первый раз на всем пути от Петербурга колокольчик?»

Колокольчик подвязывается затем, что начинается губернский город (уездные города, как известно, не удостоены той чести), а в нем конец странствиям и мучениям: в губернском городе есть гостиница с теплым чаем, с кушаньями, есть и другие благодати...

— Куда тебя везть? спрашивает, между тем, ямщик мой под Архангельском.

— В гостиницу.

— А здесь нету гостиницы, нету ни единой...

— Вези на почтовую станцию.

— Да там не становятся: комнат нету.

— Что же мне делать?

— А вот толкнемся в трактир: может, пустят.

— Сделай милость!

Толкнулись в трактир: пустили. Отгородили в бильярдной один угол ширмами — сталась комната. И то слава Богу. Теперь я в новом городе, на новом месте, обок с новыми впечатлениями.

Начну дело с аза, по обычаю всех туристов, по обыкновениям всех проезжих. Начну с вопросов у трактирщика. Вот он и сам передо мною: толстый такой, и как будто готовый править свою должность, отвечать на вопросы. Похвалю я ему родной город — он еще пуще разговорится.

— Хорошенький ваш город, большой такой.

— А вот завтра посмотрите, а я вам его не похвалю.

Прикидывается, думаю. Подзадорю его иным путем.

— Городу вашему нельзя быть некрасивым, нельзя быть небогатым: стоит близко моря, большую торговлю ведет, и торговлю заморскую, стало быть, и народ — умный, оборотливый, смышленый...

— Гордый, — добавляет хозяин и затем молчит.

Думаю: «не разговорчив» — и опять начинаю:

— Таких городов у нас немного: Одесса, Астрахань, Рига, Ревель...

— Петербург, — добавляет хозяин и опять молчит.

Думаю: «надоело ему со всяким проезжающим толковать одно и то же» — и говорю:

— Ложились бы вы, хозяин, спать: пора уж, что беспокоитесь?

— Нам это в привычку; а мы заезжему человеку рады. С новым человеком как-то и говорить приятно.

«Льстит, думаю, как и всякий, кому до кого какая нужда надлежит». Я попросил сесть — сел; попотчивал чаем — не отказался! Уставивши блюдечко на ручных рогульках, смотрит мне в глаза и как будто говорит своими: «спрашивай, спрашивай, не бойсь: теперь отвечать тебе стану с большой охотой».

— Вы здешний?

— Родителями произведен в здешних местах, хозяйство от них получил и сам тридцатый год оное в протяжении произвожу, вот уже тридцатый год...

— Стало быть, всех знаете?

— Последнего ребенка у самой задней соломбальской женки знаю, а в городе-то так и...

Хозяину поперхнулось чаем, закашлялся.

— Весело живут здесь?

— Не могут. Больше у нас немец преизбыточествует...

— Ведь немцы повеселиться любят, этим их попрекнуть нельзя.

— Наши немцы особенные.

— Чем же, хозяинушко?

— Да, во-первых, народ все коммерческий; а, во-вторых, немец... надо быть так говорить...

Хозяин опять замялся.

— Наш немец, теперь это бы к примеру самое взять — особенный.

— Все-таки я, хозяин, вас понять не могу.

— Немец так уж Господом Богом создается, чтобы ему немцем быть и никаким другим человеком.

— Да ведь это и русские так, и французы, и все... Аккуратны они, что ли?

— Насчет окурату они первые — это точно. Русского они духу не любят — это второе.

«Ну, слава Богу, — думалось мне, — разразился: кажется сказал, наконец, что хотел».

— Как же это они русского духу не любят?