Год на Севере. Записки командующего войсками Северной области

Впереди были полная неизвестность, надежды на возможность борьбы, и горячая решимость, и жажда как можно скорее выйти из томительного пассивного ожидания, на которое я был обречен в Финляндии.

Вот чистенькая Гапаранда. Еще раз скучные подробности таможенного досмотра, проверка паспорта – и я свободен. Свободен в полном смысле этого слова.

Как хорошо было сознавать, что ждут и друзья, и горячее дело.

Сижу на скамейке у полотна железной дороги. Незнакомый благообразный господин долго ходит около меня и моей жены и наконец заговаривает. Рекомендуется французским консулом. Слава богу! Наконец-то можно поговорить с друзьями. В Гельсингфорсе мне приходилось ходить к английскому консулу лишь ночью. Немецкая диктатура висела над нами, того и гляди вышлют к большевикам без всяких разговоров и расследований.

Мы разговорились. До поезда еще долго. Я получил приглашение зайти в бюро консула. Все стены в портретах и иллюстрациях событий на театре войны.

Тут и Петэн, и Гуро, и маршал Фош… Испытываю чувство узника, выпущенного из заключения и добравшегося до родного угла.

С жадностью хватаю каждое слово и наконец-то получаю истинное освещение событий на фронте, начинаю прозревать обстановку.

В Финляндии в течение полугода мы питались явно ложными сведениями из немецких источников. Правду приходилось угадывать.

Но вот и поезд. Мчимся в Стокгольм. К этому скандинавскому Парижу мы подъезжали в серенькое, пасмурное утро.

Я люблю Стокгольм. Мне приходилось бывать здесь еще и в доброе старое время. Я не знаю города, равного Стокгольму по красоте, удобству жизни и гигиене.

Это – сплошь сад, цветущий до самой глубокой осени. Окрестности Стокгольма по красоте изумительны. Любовь к садоводству превратила все окружающие город леса в красивейшие в Европе сады и парки.

Громадное большинство жителей Центральной Европы не знают Швеции и не имеют понятия об этой высокой культуре всей без исключения страны, культуре, поражающей глаз даже в самых отдаленных захолустьях.

На этот раз я застал Стокгольм уже в золотом осеннем убранстве. Тот же голубой залив со стаями белоснежных чаек; те же строгие громады дворцов на набережной залива.

Подъезжая к вокзалу, я уже издалека различил знакомые облики князя С.К. Белосельского-Белозерского и Б.В. Романова, вышедших мне навстречу.

С князем С.К. меня связывали отношения, создавшиеся еще в Петрограде по моей службе в штабе войск гвардии, и наше отсиживание в Финляндии.

С Б.В. Романовым мы сошлись в моем же штабе 3-й Русской бригады во Франции, где он был одним из адъютантов.

Прямо с вокзала я попал в пансион «Cosmopolite», на Skepparegatan, т. е. на одной из улиц в непосредственной близости от залива.

Б.В. Романов устроил нам с женою две комнаты в этом пансионе. Мы платили в 1918 г. лишь по 10 крон с человека.

Это было тогда дешево, но и в достаточной мере голодно.

Подумать только, что самое среднее по качеству масло выписывалось из Дании и в Стокгольме считалось лакомством. Хлеб был по карточкам, жиров никаких в продаже не было. Короче говоря, Швеция в то время, поделившись последним куском с Германией, сама попала на голодное положение.

Наскоро устроившись, я уже в тот же день был готов бежать, узнавать, расспрашивать – одним словом, немедленно, сейчас же начинать работу, по которой стосковался за длинный период вынужденного сидения в Финляндии.

Здесь мне приходится подойти к труднейшей части каждых «мемуаров», а именно: коснуться личных переживаний. Описание собственных идей, мыслей и личных переживаний всегда понижает ценность «воспоминаний», но в данном случае я все же решаюсь отдать несколько строк своим размышлениям. Мне хотелось бы объяснить всю ту сложную гамму чувств, противоречий и компромиссов, которую должен был пережить в то время каждый рядовой офицер, каковым я всегда считал себя; рядовой офицер, т. е. именно то основание, тот фундамент, на котором и выросло Белое движение во всех его разновидностях по различным окраинам России.

Я всегда учил и на академической кафедре, и во многих специальных военных школах, что государство получает офицера не с помощью каких-либо прочитанных курсов или учебников, но лишь путем длительного воспитания, которое начинается с корпуса или – минимум – училища и заканчивается в полковой семье той части, где офицер делает свои первые служебные шаги.

Наша стройная система военно-учебных заведений, теперь уже отошедшая в область минувшего, делала всех нас более или менее из одного теста. Я поэтому думаю, что, вспоминая свои мучения с первых дней революции, я отражу в своих заметках настроения главной массы офицерства эпохи 1917–1918 годов. Я указываю эту эпоху потому, что потом монолитная масса офицерского корпуса разбилась по политическим партиям, раскололась в своих верованиях и симпатиях и потеряла свою общую физиономию.

Не вдаваясь в подробности, скажу, что мартовская революция меня совершенно выбросила из колеи.