Год некроманта. Ворон и ветвь

Не дожидаясь ответа, я любуюсь Вереск, замершей между мной и своими спутниками. Луна обливает ее тонкой жемчужной пленкой, серебря волосы, обнаженные до плеч руки, отражаясь в расширенных зрачках. Стоит ей сказать слово — и меня порвут на куски. Ах, как ей это нравится!

— Светлейшая госпожа… — сдавленно доносится слева. — Позвольте…

— Не позволю, — весело говорит Вереск. — Раньше надо было вспоминать былое. Или вы хотите оставить меня в долгу перед родом Боярышника?

Она улыбается, чуть склонив головку набок. Словно и не было этой полусотни лет: что ей, высокородной сидхе, какие-то полвека? Я и то ничуть не постарел.

— Так что же с музыкой?

— Для вас, госпожа, музыка всегда звучит в моем сердце.

— Разве у каждого она не своя? Как же танцевать в такт? — проводит язычком по капризной нижней губке Вереск.

— Вот и проверим, сможем ли попасть в один ритм, госпожа моя…

Я подаю ей руку, кончики пальцев встречаются. Розмарином и лавандой веет от ее волос: прохладный, свежий запах горьких трав. Быстрым был путь от кэрна, аромат только начал раскрываться от тепла кожи. Мои духи, первые, что я счел достойными нее. Какой изысканный комплимент… Ценю, моя радость, и благодарен. Шаг влево, поворот…

— Госпожа, но не твоя, Керен.

— Что достойно сожаления, Вереск… Зато всем прочим повезло.

Поворот. Шаг вправо. Мой поклон, ее реверанс. Сияние улыбки, блеск темно-янтарных глаз. В янтарной смоле вязнут, Керен, застывают навсегда. Широкий круг — на всю поляну. Шаг, второй, раз-два, поворот… Гаревой след стелется за нами по траве, набирая силу, как ручей весной. Ширится, струится. Сила следует по этому бездонному руслу, текущему сразу во всех мирах, прожигая себе дорогу. Темна и смутна древняя магия танца сидхе, и прервать его, когда круг начат — оскорбление богов.

— Все зависит от тебя. Раньше ты звал меня по имени.

— Раньше и звезды светили ярче, и ручьи текли звонче. Торопишься, Вереск. Раз-два, поворот…

— Терновник просил у меня твою голову, — улыбается она невинно.

Терпкость можжевеловых ягод и горечь тополиных почек — в ее запахе. В голосе — тягучий отравленный мед. Я собирал для нее духи дюжину лет, с первой встречи. Хмельная черемуха, пьяный багульник, изысканные смолы востока… Не мне терять голову от собственной работы.

— Смешно, — соглашаюсь я. — И что ты сказала?

— Посмеялась, конечно… А твой дед совсем плох.

Шаг влево, поворот. Четыре пары глаз сверлят во мне дыру, еще чуть — и задымлюсь. Взлетают широкие юбки, пенясь кружевом. У крайнего справа ворот плаща расшит птичьими перьями. Зимородки — мастера иллюзий. Вот кто их прикрывал! А что он делает сейчас?

— Это радует. Почти. Торопишься. Раз-два, поворот…

— О, так ты о ритме? — усмехается она. — Прости.

— И о ритме тоже. Есть еще приятные новости?

Застывшее лицо Терновника, волчьи взгляды, ало-золотое пятно… Пальцы размыкаются, мои ладони ложатся ей на пояс, ее — мне на плечи. Она смеется, откинув назад голову, и кончики длинных волос щекочут мне пальцы. Щеки порозовели; круглится, просясь в ладони, высокая грудь; алеют влажные губы… Второе замужество ей на пользу — дивно расцвела. А второй справа — из Ясеней. Никого из королевского клана — почему? И почему она показывает мне это?

— Ты спешишь, — усмехается она. — Теперь повороты через два шага на третий.

— Точно, забыл…

Если прислушаться — хорошо прислушаться, не ушами — не зазвучит ли над лугом музыка? В свете полной луны кружились мы когда-то на вершине холма-кэрна, и звезды сыпались вокруг — только успевай загадывать желания. Смуглый юноша, сидя на камне, плел для нас мелодию из душистого теплого ветра, пения флейты и лунного света. Ревниво следил серо-зелеными, светящимися ярче падающих звезд, глазами — и реальность танцевала с нами под его флейту, водя безумный хоровод вокруг. Ты помнишь эту музыку, Вереск? Я не силен в гламоре, но мог бы воскресить ее для тебя — каждую ноту.

— Надо чаще танцевать, Керен. Скоро Йоль…

— Непременно схожу в какой-нибудь трактир. Если будет время, конечно.

Третья фигура. Лица так близко, что дыхание мешается. Вот так она и отравила первого мужа… Вино или еду тот из рук нежной супруги даже с кинжалом у горла не принял бы. А вот в танце на празднике отказать не смог. Этикет… Традиции… Она четыре года пила яд, выжидая случай. Вереск поклялась, что не травила его. И это была чистая правда. Она всего лишь дышала рядом с ним во время танца. А до этого четырежды танцевала то со мной, то с наследником Терновников, и оба остались живы. Какие уж тут подозрения…

— Разве мы плохо попадаем в такт? — спрашивает она.

Та флейта, певшая для нас, умерла вместе с волшебством ночи. Воскресить ее сейчас — что мертвую невесту поднять из гроба и уложить с женихом на брачное ложе. Мы отлично попадаем в такт, моя Вереск! Флейта мертва — но сердца у нас бьются одинаково.

— Разве мое изгнание отменили? — усмехаюсь я.

— Твой дед уже на пороге Летней страны. Еще шаг — и старейшин можно будет уговорить.

— Думаю, он не настолько плох, чтобы танцевать с тобой. Значит, протянет еще пару веков…