Год некроманта. Ворон и ветвь

Уговаривая себя, что нужно просто добраться до Стамасса, где все наверняка благополучно разрешится, Женевьева надела заранее принесенный Агнесой плащ, на голову накинула шаль, закутавшись в ее длинные широкие концы. Все равно было зябко, но это не настоящий холод, он идет изнутри, и хоть в очаг залезь — не согрешься.

Жаровня! Она забыла велеть Агнесе поставить в карету походную жаровню. И наверняка что-то еще забыла…

Время, до этого тянувшееся, теперь, кажется, летело, и Женевьева поняла, как чувствует себя приговоренный к казни. Точнее, вспомнила. В часовне посреди глухого, враждебного к ней, чужачке, леса, она впервые почувствовала этот страх загнанного зверя, которому — беги, не беги — не скрыться. И вот сейчас снова.

«Нет же, все будет хорошо, — уговаривала она себя, спускаясь по лестнице и тихонько стуча в дверь комнаты Энни. — Мы выберемся, все трое. И в Стамассе найдется хороший лекарь, который скажет, что старуха ошиблась. Инквизиторский капитул примет жалобу на отца Экарния, а пока дело будет решаться, мы сможем ускользнуть. Все будет хорошо…»

— Матушка, позвольте, я возьму, — хмурый бледный Эрек мягко, но решительно отнял у нее шкатулку, в которую Женевьева, оказывается, вцепилась до боли в сведенных пальцах. — Энни, закрой лицо, там холодно.

Он стал мужчиной, ее мальчик, он вырос незаметно, Женевьева и не поняла, когда это случилось. То ли у подножья лестницы, где лежал хрипящий багроволицый Бринар и где снова придется пройти прямо сейчас, потому что иначе из замка не выйдешь. То ли в монастыре, где они ждали суда и, возможно, казни. То ли здесь, в замке, где было почти так же страшно, как в монастырских подвалах, и куда страшнее, чем в заброшенной часовне. Мальчики становятся мужчинами, когда им приходится защищать женщин, и потому Женевьева покорно прошла вслед за Эреком, вполголоса командующим слугами, такими же хмурыми, но исполняющими его приказания. Сундук, припасы в дорогу, а вот и жаровня, небольшая, но в это время года бесценная.

Энни, которую из натопленной комнаты ни здесь, ни в монастыре почти не выпускали, вертела головой, радуясь даже такой маленькой свободе, в ее глазах, на осунувшемся личике казавшихся огромными, светились и радость, и тревога, и любопытство. Кутаясь в такую же шаль, как у Женевьевы, она льнула к матери и одновременно бросала восхищенные взгляды на Эрека, выглядящего теперь куда старше сестры.

— Храни вас Единый, — тяжело уронила Агнеса возле кареты, пока один из слуг раскрывал мучительно скрипящие в ночной тишине ворота.

Ров, выкопанный предками барона, давно обвалился и зарос кустарником, зато мост был крепок, его только этим летом подновили. Отблески факела в руках экономки красили еще не успевшие потемнеть доски, и пятна влаги от недавнего дождя казались лужами крови.

— И вас пусть хранит, — торопливо отозвалась Женевьева, подбирая уже отяжелевший от сырости подол. — Я напишу из Стамасса.

Чуть не вырвалось, что письмо она отправит с отпущенными слугами, но это было лишнее, и Женевьева умолкла. Время, сегодня шутившее то зло, то глупо, как бродячий жонглер на площади, застыло. Женевьева стояла в неверном пятне света от факела, фыркали лошади, взгляды людей скрестились на ней, а она почему-то медлила. Сбоку высилась стена замка, не слишком высокая, но толстая и выглядящая такой надежной. Пришлось напоминать себе, что надежность эта мнимая. С другого бока в темноту уходил мост, там были дорога, зимняя ночь и неизвестность. А вдруг Женевьева ошиблась?

Стиснув зубы и коротко кивнув на прощанье, она решительно поставила ногу на ступеньку кареты, неуклюже влезла и села на сиденье напротив жмущихся друг к другу Энни и Эрека. Задернула плотную занавеску на узком окошке, сохраняя тепло, которого в промерзшей карете явно не хватало.

Ошиблась она или нет, в горящем доме долгие раздумья — к беде! А когда под ногами горит мост, и в ров прыгнешь, лишь бы подальше от огня.

Хлопнул снаружи кнут кучера, карета качнулась — второй из слуг прыгнул на запятки, скрипнули плохо смазанные колеса. Женевьева прикрыла глаза, истово молясь про себя, чтобы не пугать детей…

— Матушка… матушка…

Тихий голос сына вырвал ее из сна. Встрепенувшись, Женевьева не сразу поняла, где находится и почему вокруг все трясется, а потом память и понимание пришли разом. Карета, дорога!

— Матушка, — повторил Эрек, глядя на нее, еще сонную, в упор, и только сейчас Женевьева поняла, что голос у него странный. Тихий, верно, и слишком напряженный при этом.

Одной рукой сын обнимал за плечи спящую Энни, второй держал приоткрытой так тщательно задернутую ею занавеску, хотя в карете отнюдь не потеплело, пока Женевьева, к своему стыду, уснула прямо во время молитвы. И жаровня не помогла.

— Эрре, что ты… — начала она раздраженно про занавеску и тут же осеклась, потому что Эрек поднес палец к губам и снова заговорил сам:

— Матушка, мы свернули не на ту дорогу.

— Как… не на ту? — обмерла Женевьева, мгновенно поверив Эреку — тот не раз ездил с бароном на охоту и знал эти места куда лучше нее.