Год некроманта. Ворон и ветвь

Когда за отцом Арсением закрылась дверь, Игнаций еще немного посидел, собираясь с мыслями, потом снова позвонил в колокольчик и велел вызвать к нему трех курьеров. Торопливо написал запросы в архив инквизиторского капитула герцогства Альбан, в главный столичный архив Инквизиториума и архив Королевского Суда. Во всех трех запросах содержались поручения собрать и в кратчайшее время предоставить все сведения за год 1206 от пришествия Света Истинного. Все судебные дела и приговоры, случаи пропажи или убийства служителей церкви или судебной палаты, слухи и сплетни, донесения агентов… Секретность и скорость — высочайшие.

Поворошив угли, Игнаций поставил на решетку ковшик с сургучом. Подумал, не взять ли привезенные Каприччиолой выписки из монастырских хроник — вон пакет на столе. Нет, это вполне подождет до утра. Но где же последний Энидвейт скрывался почти десять лет? Ведь о некроманте Вороне стало известно не так уж давно. Года два-три, не больше. А обучение малефика такого уровня требует средств: редких книг, зелий и, главное, наставника. Некроманты же, благодарение Свету Истинному, появляются нечасто. Внутри снова заныло тупой болью подавленного желания и мерзостно-сладкого ужаса…

Отдав запечатанные листы запросов курьерам и велев отправляться немедленно, Игнаций устало опустился в кресло, подумал, что до рассвета еще успеет поспать несколько часов. И что сегодня он похож на рыбака, черпающего сетью в надежде выловить драгоценный улов там, где его может вовсе и не быть. Но пока есть рыбак и сеть — всегда есть и надежда на улов.

2.

Западная часть герцогства Альбан, баронство Бринар, монастырь святого Матилина, 29 число месяца ундецимуса 1218 года от Пришествия Света Истинного

Под окном снова завыла собака. Глупая мелкая пустолайка уже три ночи будила Женевьеву сначала тоненьким поскуливаньем, потом принималась подвывать все громче и тоскливее, пока не срывалась в отчаянное рыданье. Ей откликался басовитый лай матерого кобеля, сторожившего монастырскую конюшню, тому — рыжая шавка отца-настоятеля, и начинался обычный ночной перелай. Только вот… Первая собака все-таки не лаяла, а выла. И Женевьева лежала в постели, сжимая пальцы в кулаки и снова разжимая их. Ей хотелось встать, выйти из щедро натопленной кельи в ледяную ночную тьму и… Что сделать? Она и сама не знала. Собака не виновата, что вещует несчастье. А может, и не будет ничего плохого? Дурная псинка, совсем молоденькая — Женевьева видела ее днем: серая остроносая сучка грелась на скупом осеннем солнце, выкусывала блох из тощей шубки. Откуда такой что-то знать?

Так она уговаривала себя уже четвертую ночь подряд. И в прошлые ночи это вполне удавалось, а потом она засыпала тревожным, но вовсе не из-за глупой приметы, сном. Просто Энни так и не переставала кашлять, и с каждым днем ее кашель становился все более хриплым и надсадным, а в груди что-то клокотало и скрипело при вдохе. Пожилой монах-травник, пользовавший ее, приносил темные сладковатые и светлые горькие настои, заставлял пить растопленный в молоке жир и есть мед прямо из сот, жуя и сплевывая комочки рыже-серого воска. Энни слушалась беспрекословно: пила, жевала, подставляла грудь под растирания все тем же жиром и огненной мазью из драгоценного перца, от которой даже у Женевьевы горели ладони. После мази у Энни из глаз лились слезы, но она мужественно терпела и даже пыталась уверять, что ей не больно, нет, вот совсем-совсем не больно — вы только быстрее помойте руки, матушка…

И Женевьева улыбалась вместе со своей бедной храброй девочкой, хотя хотелось плакать и в бессилии колотить руками в стены кельи, спрашивая неизвестно у кого: «За что? Почему и за что это ей, моей дочери, такой доброй и благочестивой, послушной и любящей».

Потом она вытирала навернувшиеся на глаза горячие капли и опять шла к постели Энни или в келью Эрека, где поджидала новая боль, совсем иная. Эрек… Он уходил от нее, отдалялся, и временами Женевьева ловила себя на странной и кощунственной мысли: точно ли этот долговязый рыжий отрок, почти юноша — ее сын? Это было глупо и страшно — думать так, но что-то рвалось между ними, натягиваясь до предела и потом лопалось, наотмашь хлеща и без того израненную душу. А Эрек смотрел на нее исподлобья, улыбался холодно и вежливо, пока она не знала, что сказать и сделать, лишь бы он поверил, что она любит его и будет любить всегда. Злого, чужого, холодного… Лишь бы у него все было как надо ему. Хоть так…

Женевьева с трудом поднялась, укутавшись в теплую шерстяную пелерину поверх ночной рубашки. Хоть отец-настоятель и не скупился теперь ни на дрова, ни на вкусную обильную еду, ни на лекарства — все-таки она никак не могла забыть холод той подземной кельи, будто он въелся в ее плоть. И постоянно мерзла, вздрагивала от резких звуков, оглядывалась, оставаясь в комнате одна, словно кто-то смотрел ей в спину.