Год невозможного. Искусство мечтать опасно

«Светит солнце с небес,
Столько здесь чудес,
Вступаешь ты в этот вечный круг.
Вьется эта тропа —
Жизни вечный круг.
Место в нем свое
Ты скорей найди.
Вера и любовь
Пусть с тобою будут» [59]

.

Песенку эту поют, конечно, львы: жизнь — большой круг, мы едим зебр, зебры едят траву, но потом, когда мы умираем и превращаемся в прах и землю, мы также питаем собой траву, и круг замыкается… самое лучшее послание, которое можно придумать, с точки зрения тех, кто наверху. Важно, однако, какой разворот даем мы такой «мудрости» в политическом плане: просто уход в небытие или уход как основание для радикального действия. Можно ли себе представить, чтобы в фильме «Жизнь прекрасна», отец пел сыну песенку, похожую на «Жизни круг»? «Нацисты убивают нас тут в Освенциме, но посмотри, сынок, ведь это жизни вечный круг: нацисты и сами умрут и превратятся в удобрение для травы, которую съедят коровы; коров зарежут, и мы будем есть их мясо в наших пирогах…» То есть да, жизнь всегда образует круг, но, находясь в нем, можно не только карабкаться вверх или вниз по круговой иерархии, но и менять сам круг. Тут надо по-настоящему последовать за Иисусом Христом, предложившим парадокс самого Абсолютного (Бога): он отказывается от позиции Абсолютного и занимает радикально «критическую» позицию действующего смертного, вовлеченного в борьбу, — такой глубоко гегелевский подход, поскольку главный тезис Гегеля именно в том, что Абсолютное достаточно сильно, чтобы «оконечивать» («finitize») себя, действовать как конечный субъект.

Другими словами, рефлексивный уход на позицию абсолютного означает не отступление в бездеятельность, а открытие пространства для единственно подлинного радикального изменения. Важно не бороться с Судьбой (и таким образом способствовать ее осуществлению, подобно родителям Эдипа или слуге из Багдада, бежавшему в Самарру), а изменить саму судьбу, ее базовые координаты. Чтобы все изменить, нужно признать, что на самом деле ничего изменить нельзя (в рамках существующей системы). Жан-Люк Годар предложил девиз «Ne change rien pour que tout soit different» (ничего не меняй, чтобы все стало по-другому), перевернув фразу «надо немного подправить, чтоб все осталось как было». В некоторых политических ситуациях — таких как динамика позднего капитализма, когда лишь постоянное само-революционизирование может поддерживать систему, — те, кто отказывается менять хоть что-нибудь, несут с собой настоящие перемены: смену самого принципа перемен.

Именно в этом двусмысленность финала «Прослушки»: как нам следует воспринимать его? Как отрешенную трагическую мудрость или как открытие пространства для более радикального действия? Это темное пятно портит прекрасное сияние «Прослушки» в качестве «сериала марксистской мечты», по выражению одного симпатизирующего левого критика. Сам Саймон высказывается здесь вполне определенно: когда его спросили, социалист ли он, Саймон заявил, что он социал-демократ, который верит, что капитализм — это единственная игра в городе, и как таковая она не только неизбежна, но и не имеет соперников в своей способности производить богатство: «вы видите перед собой не марксиста /…/Я согласен с тем, что капитализм — это единственный надежный способ создания богатства в широком масштабе». Но не противоречит ли этой социал-демократической реформистской позиции в целом довольно трагический взгляд Саймона на вещи? Возлагая надежду на индивидов-бунтарей, он «в то же время сомневается, что институты олигархии, одержимой капиталом, сами себя реформируют, оказавшись на краю настоящей экономической депрессии (Новый курс Рузвельта, возникновение коллективных трудовых договоров) или системного морального краха, действительно угрожающего жизни среднего класса (война во Вьетнаме и последовавшее за ней, пусть недолгое, понимание необходимости переосмыслить те грубые следы, которые оставляет по всему миру наша внешняя политика)».

Но не приближаемся ли мы сейчас именно к «настоящей экономической депрессии»? Позволит ли перспектива погружения в депрессию возникнуть адекватным коллективным контринститутам? Чем бы все ни закончилось, ясно одно: сам трагический пессимизм Саймона очерчивает пространство для более радикальных перемен — только если мы признаем, что нет никакого будущего (в рамках системы), наш мир раскроется для грядущего.

9. По ту сторону зависти и ресентимента