Год Огненной Змеи

Стараясь говорить как можно спокойнее, я объявил, что ухожу в ночное. Это сообщение ни у кого не вызвало особого удивления. Все знали, как я любил уходить с Эрдэни пасти табун. С Эрдэни… Им и в голову не могло прийти, что сегодня хозяином колхозного табуна будет не Эрдэни, а я, Батожаб. Только мать посмотрела на меня чуть пристальнее и молча кивнула в знак согласия; опять задумалась о своем.

В два прыжка я мог бы оказаться у амбара, где лежали седло и потник. Но я шел медленно, пытаясь справиться с волнением, которое все больше охватывало меня.

Кода мне было три года, отец впервые подвел меня к коню и сказал: «Сможешь дотянуться до стремени, — значит, ты настоящий мужчина». И я дотянулся. Я помню, как сильные руки отца подняли меня в воздух, и я оказался в седле. С тех пор много воды утекло, а седло, на которое посадил меня впервые отец, осталось для меня самым дорогим подарком. Не одно поколение смелых наездников пережило оно. Его носили и боевые кони. А теперь оно мое. И, конечно, сегодня, когда я впервые один иду ночью в степь, оно будет со мной.

Я достаю седло из амбара и в который раз, замерев, любуюсь работой древнего мастера: стертое серебро старой чеканки, черный кожаный подстременник, высокая березовая лука с красной каймой… Налюбовавшись, не торопясь, до блеска начищаю медные квадратные пряжки, серебряные украшения, проверяю волосяные подпруги, тороку для вьюка. Привожу все в порядок, вдумчиво готовлюсь в дальнюю дорогу. Куда она уведет? Что ждет меня впереди?

Малыши плотно окружили меня — следят, молчат, уважительно посапывают.

— Ахай, правда, что ты теперь ночным конюхом будешь? — оробев, тихо спрашивает Жалма.

— Война… — коротко бросаю я и, закинув за спину снаряжение, выхожу со двора.

II НОЧЬЮ…

Стать ночным конюхом не просто, не всякий взрослый возьмется за эту работу. Проводить ночи напролет в седле, отвечать за каждого коня в табуне может только тот, кто любит лошадей, понимает их, умеет разгадать их норов.

От прежней моей горделивой важности не осталось и следа. Чем ближе я подходил к конюшне, тем становилось страшнее. Справлюсь ли? Мне казалось, что я забыл все, чему меня учил Эрдэни. Признают ли меня кони хозяином? Признают ли другом?

Из пятидесяти лошадей я выбираю Гнедого. Он мне кажется ближе всех, родней, надежней. Именно Гнедой спас моего отца от смерти, когда тот напоролся на засаду кулаков. Это было давно. Отец был комсомольцем, а Гнедой — быстроногим гунаном — трехлеткой. Теперь Гнедой уже стар, но так уж повелось: если надо выполнять какие-то работы в колхозе, лучшего помощника, чем Гнедой, нам с матерью не найти.

Гнедой тут же узнал меня, доверчиво потянулся навстречу, тихо, приветственно заржал. Но стоило мне протянуть руку, чтоб надеть узду, как он тут же, вытянув шею, высоко задрал морду. «Попробуй-ка дотянись, если не маленький!» Всегда он затевал со мной эту игру. Мне стало спокойнее. Гнедой рядом. Все будет в порядке.

Подымаюсь на носки, с трудом дотягиваюсь до его морды, и Гнедой как бы нехотя покоряется, дает запрячь себя. Укоротив стремена, сажусь верхом. Медленно объезжаю табун, как полководец объезжает свое войско перед началом боя. Что и говорить, вид у моего воинства невзрачный: сквозь пыльную шкуру проступают ребра, холки стерты. Только что кончилась посевная, и лошади измотаны. Им не терпится скорее выбраться из загона на волю, где сочная трава и свежий ночной ветер вернут силы. Я разбираю изгородь — проход на свободу. И они рвутся напористо, стремительно, толкаясь, тесня друг друга, и всё молча, лишь слышен топот копыт. Словно река вырвалась из запруды.

Во главе табуна — опытный вожак — Рваный Подколенок. Он тут же понимает, что я хочу от него, и поворачивает табун к горам. Вожак не зря получил свою кличку. Несколько лет назад на него напали волки. Израненный, с прокусанными ногами, он все-таки сумел отбиться. Старики говорили, что под коленом у него порвана какая-то боевая жилка. На шее у вожака висит большое ботало. Сейчас оно звенит, громко, заливисто. Весь табун еще охвачен азартом скачки. Постепенно напряжение первых минут спадает, и ботало впереди начинает звучать размереннее и спокойнее. Кони замедляют свой бег, растягиваются вольной цепочкой.

Все это знакомо мне. Близко. Привычно. Только нет впереди слитой с конем фигуры Эрдэни.

Я знаю табун, как свою семью. Прямо за вожаком идет Соловый Шаргалдай. Это конь особый. О нем даже сложили песню. Он ведет свою родословную от знаменитых местных скакунов и сам много раз привозил в улус первые призы и хрустальные кубки. За ним следят, стараются, чтоб он был в форме даже зимой, в самую тяжелую для колхоза пору. Рядом с Шаргалдаем идет Белоногий. На нем всегда ездит колхозное начальство. Наверное, потому и нрав у этого коня строптивый. Вот и сейчас он что-то не поделил с молодым, резвым скакуном, кличка которого — Высокий Серко. Серка не каждый сможет поймать, не то что оседлать. Впрочем, таких у нас много.