Год потопа

– Я больше не хочу об этом говорить, – сказала она. – Я предпочитаю проводить время более продуктивно.

Она позвала меня рисовать плакаты против «Благочашки», но я ответила, что уже прогуляла сегодня одно занятие, так что, может быть, в другой раз. Она прищурилась, словно видела меня насквозь и знала, что я увиливаю. Я спросила, как выглядел ее бывший сосед Джимми, а она в ответ спросила, с какой стати меня это касается.

Она снова приняла командирский тон. И я знала, что если побуду с ней еще хоть немного, то опять стану девятилетней девочкой и Бернис обретет надо мной прежнюю власть, только еще сильнее, потому что, как бы ни была ужасна моя жизнь, у Бернис она всегда будет еще ужаснее и Бернис будет дергать меня за ниточки, играя на моем чувстве вины. Я сказала, что мне нужно бежать, и она ответила: «Ну-ну», – а потом сказала, что я совершенно не изменилась и осталась такой же пустышкой, как всегда.

Много лет спустя, уже работая в клубе «Хвост-чешуя», я увидела в новостях, что Бернис застрелили из пистолета-распылителя при облаве на подпольное убежище вертоградарей. К этому времени вертоградарей уже объявили вне закона. Но Бернис такие вещи не останавливали. У нее всегда хватало мужества поступать по своим убеждениям. Этими качествами я восхищалась – убеждениями и мужеством, – потому что у меня, кажется, никогда не было ни того ни другого.

В новостях показали крупным планом ее мертвое лицо. Я никогда не видела его таким мягким и мирным. Может быть, в душе она была на самом деле такая, а все наши ссоры, все ее острые углы и шипы были способом выбраться из жесткой скорлупы, которую она отрастила на себе, вроде панциря жука. Но как она ни злилась и ни билась, она застряла в этом панцире. Когда я об этом подумала, мне стало так жалко Бернис, что я заплакала.

52

До разговора с Бернис про ее бывшего соседа я вроде как ожидала встретить Джимми – в аудитории, в «Благочашке», просто на улице. Но теперь я почувствовала, что он где-то совсем близко. Вон за тем углом или по другую сторону того окна; или я проснусь как-нибудь утром, и он окажется рядом, возьмет меня за руку и будет смотреть на меня так, как когда-то давно, когда мы в первый раз были вместе. Мне казалось, что меня преследует призрак.

Я подумала, что, может быть, я отпечаталась у Джимми в сердце. Это называется импринтинг. Если только что вылупившемуся утенку показать хорька, он всю жизнь так и будет бегать за этим хорьком. И скорее всего, эта жизнь будет очень короткой. Почему так получилось, что первый, в кого я влюбилась, был Джимми? Почему не кто-нибудь другой, с характером получше? Хотя бы не такой капризный. Более серьезный, менее склонный валять дурака.

Хуже всего было то, что меня больше никто не интересовал. У меня в сердце осталась дырка, которую мог заполнить только Джимми. Я знаю, это звучит как цитата из дурацкой песни про любовь – к этому времени я уже наслушалась подобных светских песен из «ушных конфеток», – но у меня нет других слов, чтобы это описать. И не то чтоб я не видела недостатков Джимми, еще как видела.

Конечно, мы встретились. Кампус был не такой большой, так что мы должны были встретиться рано или поздно. Я увидела его издали, и он меня увидел, но не подбежал ко мне. Остался там, вдалеке. Даже не помахал – отвернулся, словно меня не видит. Так что, если я хотела получить ответ на вопрос, который задавала себе все время – «любит ли меня Джимми до сих пор», – я его получила.

Потом на курсе танцевальной пластики я познакомилась с одной девушкой – ее звали Шайлюба, фамилию не помню, – которая успела побыть подружкой Джимми. Она сказала, что поначалу у них все было прекрасно, а потом он начал говорить, что он ей не подходит, что он не способен на серьезные отношения из-за девочки, в которую был влюблен в школе. Эта любовь сделала его эмоциональным калекой. Но может быть, он по натуре губителен для девочек, потому что портит жизнь всем, к кому прикасается.

– Ее звали Вакулла Прайс? – спросила я.

– Вообще-то нет, – сказала Шайлюба. – Это была ты. Он мне тебя показал.

Ах, Джимми, подумала я. Какой же ты врун и фальшивка. Но потом я подумала: а что, если это правда? Что, если я испортила ему жизнь так же, как он мне?

Я попыталась его забыть. Но почему-то не смогла. Ругать себя за Джимми стало у меня дурной привычкой, как ногти грызть. Время от времени я видела его издали, и это было как выкурить сигарету, когда пытаешься бросить, – все начиналось снова. Хотя я даже и не курила.

Я пробыла в академии Марты Грэм почти два года, когда получила по-настоящему ужасное известие. Люцерна позвонила и сказала, что моего биологического отца, Фрэнка, похитила корпорация-конкурент, расположенная где-то к востоку от Европы. Тамошние корпорации вечно пытались украсть что-нибудь у наших – их наемники были еще большими бандитами, чем наши, и у них было преимущество, потому что они знали иностранные языки и могли притвориться иммигрантами. А наши не могли, потому что с какой стати нашим людям туда эмигрировать?