Год рождения 1921

Ферда словно не слышал. Его глаза испуганно перебегали с предмета на предмет, это был взгляд загнанного зверя, который ищет, куда бы скрыться от опасности. Исхудавшее желтовато-серое лицо Ферды обросло редкой черной щетиной, форменная одежда на нем висела, волосы падали на лоб. Костлявыми, дрожащими руками он иногда утирал слезы и снова прятал руки за спину.

Капитан хотел было посмеяться над ним и напомнить о происшествии в Саарбрюккене, но ему вдруг стало противно смотреть на этого измученного, запуганного человека, и он приказал Олину отвести ему место в какой-нибудь комнате.

— Скажем, в двенадцатой? — осведомился тот, слегка усмехнувшись. Капитан понял.

— Очень хорошо. Значит, комната двенадцать. Отведите его!

Когда Олин привел Ферду в двенадцатую комнату, ребята уставились на них, с трудом узнавая Ферду.

— Мать честная! — сказал Кованда, поднявшись из-за стола. — Да ведь это Ферда Коцман! Ну и обработали там тебя, что верно, то верно.

Олин сладко улыбнулся и сказал:

— Он останется у вас. Вы наверняка будете рады ему, он вам подойдет.

— Да уж его мы не обидим, беднягу, — отозвался Кованда. — Для нас всякий милее, чем твоя милость… А теперь проваливай, — добавил он. — Сделал свое дело и уходи. Горбач, небось, уже скучает.

Ферде показали свободную койку.

— Раньше на ней спал Мирек, — сказал Карел. — А рядом Пепик. Он не скоро вернется из больницы, так что выбирай любую.

Ферда с минуту нерешительно осматривался, потом сел на койку Мирека и начал разуваться.

— Ты бы рассказал о себе, — подбодрил его Кованда. — Видно, тебе несладко пришлось. Я помню, какой ты был, когда тебя забрали. Здоров, как бык, сильный, плотный, вола мог унести на руках. А стал, как былинка.

Ферда отсутствующим взглядом поглядел на Кованду.

— Не расскажу, — сказал он глухим и хриплым голосом и, словно сам испугавшись его звуков, умолк. Сидя на койке, он подпер голову рукой и неподвижным взглядом уперся в пол, потом поднял голову и тихо спросил: — Пожрать… — он испуганно поперхнулся. — Пожрать у вас найдется?

Ребята дали ему, что у кого нашлось: ломоть хлеба, немного маргарина, ложку повидла, кружку черного кофе, кусок булки, ломтик бекона. Ферда ел жадно. Хлеб он держал обеими руками, маргарин проглотил вместе с повидлом, кофе пролил на подбородок и на грудь.

— Еще! — сказал он, поглядев кругом заблестевшими глазами. — Еще есть?

У Фрицека сохранилось в коробке несколько картофелин. Густа отыскал кусок сухой колбасы. Ферда съел все это, потом повалился на койку и заплакал, а когда слезы высохли, заснул, широко раскинув руки.

Парни сидели за столом, им не хотелось разговаривать. Потом они принялись расхаживать по комнате а все оглядывались на Ферду.

— Во что они его превратили! — воскликнул Гонзик. — Совсем как помешанный, просто не узнать!

Больше от Ферды не удалось добиться ни слова, хотя всем хотелось знать, где он был и что делал. Но Ферда молчал. Он сидел на своей койке, сложив руки на коленях и уставясь в пол, или спал.

— Рехнулся, — огорченно твердил Кованда. — Сгубили человека, сам не свой стал!

Ферда панически боялся людей в мундирах. Когда в комнату заходил Гиль, Ферда в ужасе убегал в коридор или закрывал лицо руками и не открывал глаз, пока ему не сообщали, что Гиля уже нет. Говорить с ним и расспрашивать его не имело смысла — он только слушал, кивал или качал головой, в его вытаращенных глазах застыл страх, а руки постоянно дрожали.

В этом году в сочельник не было праздничного ужина с обычной бутылкой красного вина. Ребята вспоминали родину, ругали немцев и говорили о войне. Гонзик получил по почте пятнадцать рождественских поздравлений, Карел восемь. Открытки были подписаны. Их прислали Эда, Вильда, Франтина, Петр, Йозка и другие. Богоуш писал: «Живем очень хорошо. Воздух тут чистый. Когда приедете? Открытка послана не оттуда, где я живу».

Ребята задумались.

— Пора уже и нам навострить лыжи, — сказал Густа. — Чего мы, собственно, ждем?

Гонзик сидел за столом и переписывал ноты. Услышав, о чем речь, он отложил перо и откинулся на спинку стула.

— Вот уже нашел время, — возразил Ирка. — Зимой! Я смоюсь весной, тогда меня сам господь бог не удержит. Когда сойдет снег, можно и в лесу заночевать и в поле, а сейчас? Я думаю, что весной немцам будет капут. Зимой плохо воевать.

— А вот Эда не побоялся зимы, — недовольно возразил Фера. — И теперь сидит в тепле. Бабы вы, вот что! Ждем тут у моря погоды…

— А кто тебя держит? Можешь смываться хоть завтра.

Фера разом остыл.

— Знаю… Но как? И куда?

— Не каждому достаются чистые литеры с печатью, — вставил Цимбал. — Поездом без бумаг не поедешь, а пешком попробуй-ка доберись!

Фрицек примял сигарету в резной деревянной пепельнице, сделанной еще Рудой, и с удобством оперся о стол.

— А вообще это — глупое дело — удирать. Я не собираюсь. Мы здесь в безопасности. Лучше, чем дома. Там от нас все равно не будет толку, только гестапо станет за нами гоняться. Разве там скроешься от фронта? Фронт и туда придет, да, может, будет еще хуже, чем здесь.