Год рождения 1921

— Представь себе, доктора вскроют твою черепушку, — сказал он Миреку. — То-то им будет удивление: какого только мусора там нет. Ну, делай, как знаешь, — обратился он к Гонзику. — Нынче всякий сопляк считает себя умнее старика.

Гонзик лежал на спине, закинув руки за голову, окутанную белым тюрбаном из бинтов.

— Не хочешь ли ты спровадить меня домой, папаша? — слегка усмехнувшись, сказал он Кованде. — Именно теперь, когда я так привык к тебе? Без тебя я уже не проживу. Уж если ехать на родину, так всем вместе. Как подумаю, что вы застряли тут, а я прохлаждаюсь дома, мне и радость будет не в радость.

Кованда наклонил голову и пристально посмотрел в глаза Гонзику, потом уставился в пол и носком сапога стал постукивать по ножке кровати.

— Ну, кажется, пора, — сказал он наконец и надел шапку. — В воскресенье придем опять, — он смущенно взглянул на Гонзика. — Надеюсь, до воскресенья ты выдержишь?

Карел, вернулся от дверей и положил на ночной столик какой-то твердый предмет, завернутый в чешскую газету.

— Чуть было не унес обратно. Эту книгу ты выбрал себе в тот день, когда свалилась балка.

После ужина пришел доктор, сел на постель и взял в руки книгу, которую Гонзик отложил при его появлении.

— Я вам кое-что принесу почитать, если хотите. У меня неплохая библиотека: немецкие и французские книги. Вот встанете, сами увидите. Правда, скоро я уйду в отпуск.

Он потушил лампочку на столике, поднял светомаскировочную штору и открыл окно.

— Там так хорошо! — воскликнул он. — Но когда вам захочется закрыть, скажите.

В палате был полумрак, в окно струился свежий прохладный воздух.

Оба молчали. Гонзик лежал на спине, подтянув одеяло к подбородку и вытянув руки вдоль тела. В сгущавшихся сумерках доктор в белом халате показался Гонзику немного похожим на Пепика — вероятно, благодаря золотым очкам, которые тоже придавали лицу строгое и холодное выражение.

Доктор был худощав, ростом с Гонзика, у него тонкий, строгий рот, нос с горбинкой и небольшие усики. Светлые волосы над высоким лбом зачесаны назад. Он сидел, заложив руки между колен, и глядел в окно. Так они молчали довольно долго, а за окном густела ночь, и душистый прохладный воздух наполнял больничную палату. Потом доктор встал, закрыл окно, но не опустил шторы. Вернувшись к постели Гонзика, он сел на нее и попросил:

— Расскажите-ка мне что-нибудь о себе.

Это было сказано так просто, что Гонзик без всяких предисловий начал говорить, словно давно ждал такой просьбы.

Он родился в пограничном городке. Двенадцать тысяч жителей, сахароварня, лесопилка, завод сельскохозяйственных машин, крупное железнодорожное депо, школы, река, булыжные мостовые, спокойные и сердечные жители, в окрестных деревнях цветущие, самоуверенные сельчане, кругом — широкая равнина и урожайные поля: рожь, картофель, сахарная свекла. Гимназия находилась близ парка, на перекрестке главных улиц, учителя ходили, как святители в ореоле, — «знаете, как бывает в таких городках». Люди там жили тихо и мирно, без борьбы, без потрясений, бедняки ютились на окраине, в низких деревянных бараках, где прежде помещались гарнизонные казармы. Немцев в городе почти не было.

Гонзик ходил в гимназию. Успехи? Средние. Учился он без особой охоты. Его страстью была музыка, он играл с шести лет и скоро перешагнул обычный уровень учеников старой музыкальной школы, стоявшей у реки. После школы он брал частные уроки и в шестнадцать лет сдал экзамен в консерваторию, но у родителей не хватило средств дать сыну музыкальное образование. Отец был рабочим на заводе сельскохозяйственных машин и зарабатывал неплохо, даже домик себе построил в 1927 году: взял денег в долг и выплачивал его по частям, четыре раза в год. Пока он выплатил только половину. Домик был одноэтажный, с мансардой и садиком, девять на двадцать пять метров: яблонька, груша, слива, ореховые кусты, шиповник — всего двенадцать деревьев. Маленький дворик. Окна на реку, а за рекой лес, куда ни глянь, всюду лес и в двух часах ходьбы от реки — граница.

Оккупация у них в городе? Не думали, не гадали эти простые люди, что немцы могут позариться на их город. Но город был захвачен. Только для того, чтобы занять важный железнодорожный узел и перерезать магистраль, которая отсюда разветвлялась во все стороны.

Люди плакали и ходили как тени. Потом потянулись в соседние деревни, которые остались в границах Чехословакии. Как погребальное шествие на похоронах чешской свободы. Люди везли ручные тележки, детские коляски, узлы, чемоданы. А несли с собой свое отчаяние и слезы.

Потом пришли немцы — стальные шлемы, танки, а в небе страшные стаи самолетов, которые для острастки носились низко над городом.

Прежде всего немцы выгнали евреев. Тех самых евреев, что с незапамятных времен гордились своими симпатиями к Германии. Их выгнали на поляну за городом, туда, где кончалась оккупированная зона. Там они десять дней пробыли под караулом — с одной стороны немецкие, с другой — чешские часовые. Их не пускали ни обратно в город, ни дальше, в убогую урезанную Чехословакию.