Год смерти Рикардо Рейса

Людей вроде бы прибавилось, если только это возможно, кажется, что толпа, размножаясь делением, еще умножилась. Громадный черный рой, слетясь на божественный мед, жужжит, гудит, копошится, ворочается, придавленный собственной тяжестью. Никого в этом жгучем вареве не найдешь, подумал Рикардо Рейс, почувствовав, что готов смириться, встретит он Марсенду или нет — совсем и не важно, подобные вещи лучше всего вверить попечению судьбы: угодно ей будет, чтобы мы встретились — мы и встретимся, даже если будем прятаться друг от друга, и тотчас глупыми показались ему собственные мысли: ведь Марсенда, если и приехала, не знает, что я — здесь, стало быть, прятаться от меня не будет, и, значит, увеличивается вероятность встречи. Аэроплан все кружит в поднебесье, в воздухе порхают, снижаясь, разноцветные бумажки, и никто на них теперь не обращает внимания, кроме тех, кто только что пришел и для кого это — в диковинку, как жаль, что не поместили на листовку тот рекламный рисунок из газеты, в высшей степени были бы тут уместны доктор с эспаньолкой и болезненная дама в рубашке, всем видом своим словно говорящая: Ах, принимала бы я «Бовриль», не была бы такой, а ведь здесь, в Фатиме, хватает тех, кому гораздо хуже и для кого склянка чудодейственного снадобья стала бы истинным подарком судьбы. Рикардо Рейс снимает пиджак, обмахивает шляпой набрякшее от прилива крови лицо, и, почувствовав внезапно, как свинцовой тяжестью налились ноги, отправляется искать и находит тень, он не один такой — рядом пережидают послеполуденный зной и другие богомольцы, пребывающие в полном изнеможении от долгого перехода, который сопровождался громогласными молитвами, надо ведь восстановить силы, потребные для выноса образа Богоматери, для шествия со свечами, для долгого ночного бдения при свете фонарей и плошек. И Рикардо Рейс немного поспал, привалясь к стволу оливы, склонив голову на мягкий мох. Но вот он открыл глаза, увидел меж ветвей синее небо, вспомнил виденного им на полустанке худенького мальчика, которому бабушка, наверно — да, конечно, бабушка, по годам кем же ей еще быть? — говорила «сыночек», интересно, что он сейчас делает? — да уж, наверно, разулся, по приезде в деревню первым делом хочется снять, скинуть башмаки, а потом побежал на речку, и бабушка, вероятно, сказала: Сейчас купаться не ходи, жарко очень, но он и ухом не повел, да и она не ждала, что он послушается, мальчишки в этом возрасте жаждут свободы, им невмочь под мамкиной юбкой сидеть, они швыряют камнями в полевых мышей и убивают их без зазрения совести — зазрения же вкупе с угрызениями явятся потом, да поздно будет, ибо для полевок и прочих зверьков воскресения нет. Все кажется нелепым Рикардо Рейсу, и прежде всего — эта поездка из Лиссабона в Фатиму, поездка, похожая на погоню за миражем, хотя заранее известно, что это — мираж и есть, нелепо и это сидение под оливой среди незнакомых людей, сидение и ожидание невесть чего, эти мысли о мальчике, которого видел мельком на сонном железнодорожном полустанке, это внезапное желание стать таким, как он, ковырять в носу, шлепать по мелководью, рвать цветы, любоваться ими и тотчас забывать, лазить по чужим садам, убегать с криком и плачем от сторожевых собак, носиться за девчонками, задирая им юбки, потому что им это не нравится или нравится, но они делают вид, будто нет, и внезапно сознавать, что — нет, ты делаешь это ради собственного бессознательного удовольствия: Когда я жил на самом деле, пробормотал Рикардо Рейс, и пристроившийся по соседству паломник решил, что это — такая новая молитва, пока еще не запущенная в серию.