Год со Штроблом

Шютц решил, что надо непременно заглянуть к Швингелям. В последний раз он навещал их, когда привозили уголь. В тот день пришлось сгрузить в подвал почти три тонны, и на разговоры осталось всего несколько минут. На этой неделе время у него есть. И вообще, считал он, надо переделать массу дел, до которых у него прежде не доходили руки. Измерил рулеткой стену в детской комнате, прикидывая, как поставить двухэтажную детскую кровать, чтобы осталось место еще для маленькой кроватки, а потом долго уговаривал в мебельном магазине светловолосую продавщицу, пока та не нашла на складе двухэтажную кровать. Одолжив у Швингелей тачку, он, не обращая внимания на гудки нетерпеливых водителей, толкал ее перед собой, не спеша передвигаясь по центральным улицам. Завернул по дороге в детский сад, забрал детей, и они провожали его до самого дома, пунцовые от радости и гордости, потому что отец не уставал повторять, как хорошо они ему помогают.

— Чудненько, — сказала Фанни, выкупав детей и уложив их на новенькую кровать.

Поиграла с ними, поддразнивая и подзадоривая, а потом велела утихомириться и спать, вышла и закрыла за собой дверь.

Фанни приготовила на ужин любимое блюдо Шютца: свежее сырое рубленое мясо с горкой репчатого лука, свежие булочки. Она думала об одной истории, впрямую ее, правда, не задевавшей, но она не шла у Фанни из головы, хотя та гнала ее, не желая омрачать последних часов пребывания Шютца дома. Она думала: «К чему это? Такова жизнь! Кто-то умирает, в данном случае человек, которого все они знали, и редакторы, и метранпажи, и даже женщины и девушки, сидевшие за «тастоматами». Он был молод, тридцать с небольшим, и вдруг умер, просто заболел и умер, даже не верится, а ведь и понять приходится, и поверить тоже. И вот этому человеку посвящают слова прощания, печатают их черным по белому в газете, поскольку он был газетчиком; а тот, кто написал за всех эти слова прощания, тоже газетчик, нашел слова, тронувшие всех до глубины души… Все прочли их, все взволнованы, в том числе и человек, написавший их, нашедший точные слова и создавший маленький журналистский шедевр о смерти человека. И он польщенно улыбается: «Да, вы тоже так считаете?» И они вовсе не замечают, что об умершем успели уже забыть, а думают только о своем… Такова жизнь! Нет, она не такова!» Фанни не хочет, чтобы она была такой! И она не будет такой, если поговорить обо всем с самым близким тебе человеком. Тогда жизнь покажется мягче, человечнее, душевней, а Фанни хотелось, чтобы в жизни было больше человечности и душевности. И ей хотелось обсудить с ним это. Сегодня, прямо сейчас, не важно, что он сидит перед любимым блюдом, не важно, слышит ли он сейчас крик расшалившихся детей или думает о баке-«бизоне», новом, красном баке, в который входит уйма бензина, потому что завтра он уедет и до него рукой не достанешь, так что Фанни нужно поговорить с ним обо всем этом сейчас, пусть это и бессмысленно в такой ситуации. И она открыла уже было рот, чтобы рассказать все по порядку, но передумала. Она ничего рассказывать не стала, ибо ощутила вдруг, что и не может ничего объяснить и не хочет. Вместо этого сообщила:

— Я встретила Норму.

Он поднял голову, сразу забыв о свежих булочках и любимом блюде. Он не спускал с нее глаз: интересно, что было дальше?

— И она остановилась, чтобы поговорить с тобой? — спросил Шютц.

— Да, остановилась, и мы поговорили.

— Поразительно, — проговорил Шютц. — Она была одна?

— Она всегда одна, когда я встречаю ее на улице, — Фанни намазала хлеб маслом и стала жевать безо всякого аппетита. — Наши девушки рассказывают, что часто видят ее в ресторанах. Всегда с мужчинами. И всегда с разными.

«Продолжай, — приказала себе Фанни, — выговорись до конца».

— А когда я вижу ее на улице, она одна. И непременно переходит на другую сторону, едва завидев меня. Сегодня она слишком поздно меня разглядела.

— Вы поговорили?

— Я ей сказала, что ты на строительстве, и это ее заинтересовало. По-моему, впервые в ней вызвало любопытство что-то, касающееся нашей семьи.

— Она как-нибудь откликнулась?

— Да. Я, кажется, ему завидую, — вот что она сказала.

Фанни положила свой бутерброд на тарелку.

Шютц покачал головой, не зная, как отнестись к словам сестры.

— Да, она такая, Норма.

— Да, — сказала Фанни. — Норма, она такая.

Потом они лежали на синем диване. Негромко наигрывало радио. Женщина с приятным хрипловатым голосом пела песню на чужом языке. «Обычная сентиментальная песенка, — подумала Фанни. — Она тоже о чем-то грустит».

— Смотри, не ходи в мое отсутствие за бельем, — сказал он, подложив руку ей под голову. — Я заберу его на той неделе, когда вернусь.

Она не ответила. И не пошевелилась. Тогда Шютц добавил:

— И картошку я принесу, на эту неделю вам пока хватит.

— Да, — сказала Фанни, — на эту неделю нам хватит.

Она закрыла глаза, и ей почудилось, будто он с огромной скоростью отлетает куда-то далеко-далеко.

10

Над стройкой свистел ветер. Поземка гнала по выложенным панелями улицам мельчайшие песчинки, смешанные со снегом. Лицо Шютца горело. На зубах скрипел песок.