Год спокойного солнца

— Я все время думала о тебе… о нас. Ты же из-за меня уехал, не спорь, я знаю. Я дура, я страшная дура, я не имела права отпускать тебя, и ты презирать меня, ненавидеть должен…

— Я люблю тебя, Наташа, — еле слышно, не веря, что решился, произнес он и испугался, что она не услышит, не разберет слов, но она услышала, и лицо ее напряглось, голос осекся на полуслове; она с мольбой и отчаянием посмотрела на него, тогда он повторил тверже: — Я люблю тебя, Наташа, и всегда любил, с самого детства.

Лодка замерла недалеко от берега. Парень, умело работая веслами, стал разворачивать ее на месте. На его гимнастерке блеснул орден Красной Звезды, отблеск от него скользнул по лицу девушки; она засмеялась, зажмурилась, потом зачерпнула в ладошку воды и плеснула на него. Парень сказал незлобиво; «Ой, не балуй, Верка». — «А что будет?» — опять засмеялась девушка. «Да — уж будет», — пробасил парень со значением и тоже засмеялся. Лодка стала удаляться.

Между Маратом и Наташей стояла на скамейке ее сумка. Наташа раскрыла ее, достала платок, и Марат уловил незнакомый запах духов.

— Всегда любил… — повторила она растерянно.

— Ты же знаешь это, — с нажимом сказал он.

— Знаешь, знаешь, — передразнила Наташа досадливо и с обидой. — Мало что я знаю! А ты, ты-то что? Ты-то чего молчал столько лет? Приехал и молчал, как бука.

— Я же видел… я все понял, — пролепетал он, — а не хотел мешать твоему счастью, потому что…

— Что ты видел, что ты понял? — уже слезы звенели в ее голосе. — Ничего ты не понял. Не хотел мешать моему счастью… Да я несчастлива была, я как в паутине запуталась, а ты… — Вот и пригодился платок, она совсем по-детски шмыгнула носом и поднесли платок к лицу, но глаза ее были сухие; пересилив себя, она улыбнулась через силу: — Мухе-Цокотухе спаситель-комарик нужен был, а он только сейчас храбрым стал, через столько лет.

Видно, копилось это давно, да выхода не находило. И вот уже не смогла сдержаться — и потекли, потекли по щекам слезы.

— Наташа! — Марат потянулся к ней, обнял, привлек к себе, чувствуя податливость мягкого и прохладного ее плеча. — Наташа… Как же так? Ты ждала? Ты хотела, чтобы я… чтобы мы были вместе?..

Она уткнулась, лицом ему в грудь и затихла, будто затаилась. Марат почувствовал, как повлажнела рубашка у самого его сердца, точно кровоточить оно стало. И тогда, забыв обо всем, подхваченный каким-то внутренним порывом, он обеими ладонями сжал ее мокрые щеки, запрокинул лицо и стал жадно и неумело, целовать, ощущая легкую горечь ее слез.

Сидел он неловко, металлическая застежка сумки давила в бок, но он не замечал неудобства, отдаваясь впервые испытанному сладостному чувству близости с любимой.

— Не надо, Марат, — слабо проговорила она и отстранилась. — Не надо. Муха-Цокотуха навсегда осталась в тенетах.

Как бы очнувшись, Марат сразу отдернул руки и распрямился, не смея уже смотреть на нее, чувствуя, как колотится в груди сердце. Незнакомое упрямство поднималось в нем.

— Нет, Наташа, — проговорил он, глядя на воду, которая едва колыхалась, почти не давая бликов, — комарик придет, он здесь, он всегда был, только не знал, что он комарик и что…

— Поздно, Марат. — Голос у Наташи окреп. Она уже и зеркальце достала, приводила себя в порядок. — Теперь уже ничего изменить нельзя. У меня же Севка растет. И я его очень люблю. Вот только на час оставила с Зинаидой Матвеевной, а уже соскучилась. Он такой забавный…

Наташа отдалялась, отдалялась от него, и Марат ничего уже не мог поделать. Он не понимал, о какой Зинаиде Матвеевне идет речь, да и не это занимало его. С отчаянием он спросил:

— Как же ты можешь жить с ним? Ты же не любишь его, я знаю. Ты со мной должна быть!

Однако короткая слабость ее уже прошла, Наташа обрела обычную свою уверенность и ответила мягко, даже с улыбкой:

— Ах, оставь, пожалуйста, что ты говоришь, Марат. Мы встретились и скоро опять расстанемся — Кирилла в Туркмению направляют. Собственно, он уже там, а скоро и мы Севочкой поедем. Будем на новом месте устраиваться. И не пытайся ломать то, что с таким трудом построено. Семья — это священно.

Ее рассудочность удивила и обидела Марата.

— Зачем же было строить ненужное? — спросил он с горечью. — Да ты не строила, а разрушала все это время. Я приехал, в университет поступил, а ты в медицинский перевелась. Зачем? Я же в нашей многотиражке работать стал, думал — нам на жизнь…

— Нам на жизнь, — невесело усмехнулась она. — А ведь я из-за тебя перевелась. Когда про твою болезнь узнала, решила: стану врачом, помогать тебе буду, лечить.

— Так почему же не сказала, не объяснила? — в отчаянии воскликнул Марат. — Если б я хоть намек от тебя получил, хоть надежду…

Она вздохнула:

— Чего теперь об этом… Мы оба понаделали глупостей.

— Я подумал, что ты стыдишься меня…

— Какой смысл теперь ворошить прошлое? — Она по-дружески улыбнулась ему и рукой отвела черные густые волосы у него со лба, вглядываясь в его лицо. — Тебе на пользу пошла эта поездка. Ты в Сибири был? Что делал? В газете?