Год спокойного солнца

— Я? — Фрэнка этот вопрос застал врасплох, он не мог себя представить в той роли, в какой оказался этот сельский учитель. — Наверное… впрочем, не знаю, — честно признался он.

Наверное у него на лице было написано то, чего он испугался, — а вдруг они здесь знают о его прошлом и только и ищут повода упрекнуть, устыдить? — потому что Гельдыев сразу же перевел разговор:

— Мы рады гостям, чувствуйте себя свободно, здесь все высоко ценят дружбу.

— Спасибо, — проникновенно ответил Фрэнк, сразу же решив, что ничего они о нем не знают и не могут знать. Максимов, тот да, его могли и проинформировать, а остальные…

Их усадили за длинный стол, налили водки.

— О, рашен уодка! — развеселился Фрэнк. — Карашо!

И тут же отозвался белобрысый. Откуда он только взялся, будто бы и не было его поблизости…

— Чего хорошего? Знаем мы вас! Все знаем — в про Кинга, и про Альенду…

Двое парней подхватили его под руки и довольно грубо вывели, вернее вытолкнули из комнаты.

— Вы не обижайтесь, — покраснела Гозель. — Совсем пьяный. Вообще-то хороший парень… А вы не переводите, что он тут наплел, — повернулась она в Максимову.

Фрэнк понял, что Максимов сгладил фразы, брошенные пьяным, — получалось, что тот солидарен с негритянским населением Штатов, подвергающимся расовой дискриминации, и с многострадальным народом Чили, где фашистская хунта свергла законное правительство. Наверное, так оно по существу и было, но Фрэнк по лицу парня видел, что он что-то еще имел ввиду, его, Фрэнка Пэттнсопа, в чем-то упрекал или обвинял. Не зря же помянул он Кинга… Фрэнк отыскал глазами Назарова, тот дружески кивнул ему и поднял рюмку, предлагая выпить.

— Другари! — встал за столом человек с орлиным профилем, совершенно седой, хотя глаза сверкали молодо. («Это наш бригадир», — шепнул Данчо Максимову, и тот перевел Фрэнку). — Выпьем за молодых, за их счастье. За то, чтобы дом ваш, дорогая Гозель и дорогой Данчо, всегда был полная чаша. Живите долго, любите друг друга верно и нежно, и пусть у вас будет много детей — на радость и на счастье! Горчите!

— Горько! — подхватили за столом.

Данчо и зардевшаяся Гозель поднялись, он откинул фату и осторожно поцеловал ее в губы.

Фрэнк посмотрел как пьют остальные, тоже опрокинул рюмку в рот, крякнул и понюхал хлебную корочку.

— Вот это по-нашему! — стрельнув шалыми глазами, одобрительно крикнул вновь появившийся белобрысый парень. — Мир, дружба! — И взмолился: — Налейте мне, братцы! Грешно за мир и дружбу не выпить!

За столом разгоралось веселье.

— Кушайте, — певуче произнесла Гозель, обращаясь к Джозине. — Или не вкусно?

Та вопросительно посмотрела на Максимова и, поняв вопрос, взволнованно сказала:

— О, большое спасибо, все очень, очень вкусно, я бы все съела, но мы недавно обедали. Мы же не знали, что так получится…

Гозель улыбнулась ей доброй улыбкой.

— Скажите, Гозель, — спросил Фрэнк, — вот вы туркменка, ваш муж болгарин, он рано или поздно уедет к себе на родину, а как вы — тоже поедете с ним? Не боитесь в чужую страну? Там другие люди, свои обычаи…

— Если там такие люди, как мой Данчо, чего мне бояться? — она на секунду прижалась к нему плечом и та же добрая улыбка осветила ее лицо. — А потом… мы еще не решили, где будем жить — в Болгарии или в Туркмении.

— Я понимаю, — сказал Фрэнк, — Болгария тоже социалистическая страна. Но если бы вы полюбили такого же красивого парня из другой страны, не социалистической, вы уехали бы с ним?

Она посмотрела на Данчо, словно не понимая, чего добивается от нее этот иностранец.

— Чтобы полюбить — одной красоты мало. — Газель застенчиво потупилась. — Надо иметь много общего… интересы… я не знаю…

— Ну, он был бы богат, мог дать все, что захотите, — виллу, яхту, слуг, возможность путешествовать, — допытывался Фрэнк. — Тогда вы согласились бы?

— Извините, мы говорим на разных языках, — сказала она огорченно. — Нам трудно понять друг друга.

Фрэнк развел руками.

В дальнем конце завели песню. Данчо первый подхватил ее, за ним — Гозель.

— О чем поют? — нагнулся Фрэнк к Максимову.

— В Болгарии есть памятник русскому солдату. Болгары называют его Алеша. Он не может дарить цветы девушкам, потому что погиб на войне с фашизмом, и теперь девушки приносят ему цветы.

Фрэнк вслушивался в незнакомый мотив. Песня показалась ему грустной и светлой. «Странные люди, — подумал он, — на свадьбе поют такие песни»…

Потом немолодой уже, медлительный, очень сосредоточенный туркмен, отодвинув к стене стул, сел, закинул ногу на ногу, неторопливо настроил двухструнный инструмент и, закатив глаза, запел, аккомпанируя себе. Сильный гортанный голос заполнил всю комнату и был похож на плач. «Будто негритянский блюз», — удивился этому сходству Фрэнк и повернулся к Максимову, который что-то спрашивал у Гозель.

— Мне объяснили, что это бахши, народный певец, — громким шепотом пояснил переводчик. — Песня на слова туркменского классика Махтумкули. Поэт лишен своей любимой и…

— Я так и понял, — остановил его Фрэнк…

Джозина вышла из ванной в махровом халате.

— Ты не спишь?

— Устал, сон не идет. Почитаю и усну.