Год спокойного солнца

— Ну вот еще! — вскинулась она, сразу поняв, что в самом деле стояло за его «не надо». — Глупости какие. От тебя я этого просто не ожидала. Наша клиника ничем не хуже других, и болезнь есть болезнь, какой бы характер ни носило заболевание. А то взяли моду — об инфаркте или гипертонии говорить чуть ли не с гордостью. Один умник, из медицинских светил, даже в газете писал, что гипертония самая человеческая из всех болезней. Животные, видите ли, гипертонией не болеют. Встретишь знакомого, справишься о здоровье, он эдак гордо: мотор барахлит, и к левой груди ладонь прикладывает. А признаться в психическом расстройстве ни у кого язык не повернется. Даже шепотом не скажут, даже на ухо близкому человеку. А ты скажи на милость, чем абстиненция барбамиловая хуже звучит, чем тот же инфаркт миокарда? По-моему, даже поэтичнее.

Но ему неприятен был этот разговор.

— Ты Витьку Крестьянинова помнишь? — спросил он.

— Конечно.

— Умер он.

— Да ты что! — У нее губы задрожали и слезы на глазах выступили; лицо сморщилось и сразу стало некрасивым. — Когда?

— Неделя уже.

— Ах ты боже мой! Что же с ним?

— Инсульт.

Зажав щеки ладонями, она потрясенно смотрела перед собой невидящими глазами.

Витька Крестьянинов… Такой был здоровяк. А талантлив!.. Он же доктором наук стал, кажется, даже членкорром… И в самом расцвете творческих сил…

— Знаешь, — проговорила она глухо, — я все чаще думаю о том, что в детстве и юности смерть косит совсем неизвестных людей. Кто-то умер — а для тебя имя его ничего не говорит, и все выглядит так, словно смерть вообще существует в ином мире, ты — здесь, а она — там. Потом начинают умирать те, о ком где-то слышал, еще позже — те, кого видел, знал. Теперь вот друзья уходят. Точно круг сжимается — все уже, уже…

— Это потому, что ты войны не знала, — сказал Марат.

— Ну как же!.. — начала она горячо и осеклась.

А ведь верно, война для нее далеко прошла. В памяти то время стираться стало, исчезать, подлинное вмещалось прочитанным или в кино увиденным. А что же было? Эвакуированных помнила, как привезли к ним первых детей, чудом спасшихся в разбомбленном поезде. Страшное жило в их глазах долго, и детдомовские не знали как обласкать их, успокоить, отвлечь. Но интересно было — ребята войну своими глазами видели. Один мальчишка осколок зажигательной бомбы привез — его скоблили ножом и поджигали металлический порошок, который вспыхивал как магний. Безногого помнит на мосту возле вокзала. Прямо на тротуаре он ловко двигал полые половинки ореха, предлагал делать ставки и угадать, под которой горошина. Обжуливал отчаянно, нагло перекидывал ореховую скорлупу, спешил деньги загрести. Каждый видел — вот же она, горошина, под этой половинкой, а безногий бессовестно подсовывал другую. Тут в обиды, скандал, ругань, а дружки стеной: ты на кого, на инвалида войны?..

Помнит еще как на черепашку в колхоз ездили, и район помнит — Ахангаранский. Ползали по склонам зеленых холмов, где уже колосилась пшеница, собирали вредителей в бутылки. Вечерами сдавали приемщику, тот взвешивал и записывал, кто сколько собрал, потом тайком закапывал черепашку. Мальчишки выследили, стали отрывать и сдавать вторично. Но вскоре попались. Шуму было! На собрании обсуждали, стыдили…

В госпиталь еще ходили, концерты давали. Но их к выздоравливающим пускали, никаких особых страхов там не видели.

Зимой сорок второго в комсомол приняли. Под Сталинградом самые жаркие бои шли, она тогда и не понимала, какие это были бои, через много лет только кинохронику увидела, ужаснулась. Из райкома они вышли с Витькой Крестьяниновым, остановились на темной улице и он сказал с чувством: «Я этот день никогда не забуду. Как только год подойдет, попрошусь добровольцем…» К вечеру подморозило, поземка мела по мостовой, по трамвайным рельсам. Улица пустынна была, тиха, тревожна, и окна затемнены. Ей холодно стало в легком пальтишке и парусиновых туфлях, но она стояла рядом с Витькой, смотрела на пустынную улицу, на затемненные мрачные дома и кивала в знак согласия. Но ей на фронт проситься не хотелось, и она стыдилась признаться в этом.

А потом на завод «Транссигнал» направили, там и работала.

Вот и вся война. Ну, сводки, конечно, слушали, киносборники смотрели — про Антошу Рыбкина, — про Швейка. Передача еще по радио была — рассказы неунывающего Сени Ястребкова, песня его:

Вернусь я скоро снова,
И вас прошу не забыть
Про Сеню Ястребкова,
И песни его любить.