Год сыча

– Господи, это же ничего не значит. Я люблю тебя! Мы будем вместе!.. – что-то еще лепечу, торопливо, словно в лихорадке. Сердце колотится, рвется, а мозг уже обреченно и трезво осознает: все кончено.

Она ерошит мои волосы.

– Отправляйся к жене, большой и милый мальчик. Все вы, мужчины, – пожизненные мальчики, не наигравшиеся в машинки и пистолетики. Я старее тебя на тысячу лет – просто потому, что я женщина. Даже твоя девочка-жена старше тебя, ведь она тоже женщина, хоть и маленькая. «Прости, и если так судьбою нам суждено, навек прости». – Она тихо улыбается. – Прежде вместо «прощай» говорили «прости». Это Байрон. Ты как-то сказал, что у тебя в голове масса обрывков из разных стихов. Вот тебе еще один. На память…

Все кончено. Она ни за что не переменит решения. Никогда и ни за что. Молча отворяю дверь, выхожу. Напоследок оборачиваюсь, чтобы запомнить ее в моем любимом халатике, надетом на голое тело. Я вижу ее в последний раз.

Забеленная снегом земля. Сиротливые деревья, возносящие ветви к сизому угасающему небу. Сажусь в «жигуль» и, сам не знаю зачем, отправляюсь в центр города, останавливаю машину рядом с набережной, бессмысленно гляжу на свинцовый лед, на тускло поблескивающие кресты беловато светящегося храма. Город мрачен и безжалостен. На него накатывается тьма.

Да была ли она, эта женщина с серьезными, кофейного цвета глазами и завитками жестковатых волос? На слепящий миг появилась она в моей жизни и исчезла навсегда.

Постепенно в моей пустой башке появляются мысли. Они скачут все быстрее, как безумные. Неожиданно ловлю себя на том, что пытаюсь анализировать прощальные слова Анны, чтобы понять, почему она решила бросить меня? Проклятая привычка! В ярости жму на газ, еще какое-то время кружу по заснеженному городу и в полной темноте, летя среди неподвижных и движущихся огней, возвращаюсь домой.

– Что с тобой? – спрашивает Сероглазка. – На тебе лица нет.

– Просто устал и хочу есть, – хрипло выдаю классический ответ всех задолбанных жизнью мужиков.

После ужина усаживаемся на диван.

– Знаешь, я провела свое расследование, – прижимаясь ко мне и неловко хихикая, говорит Сероглазка.

– Не понял. Ты о чем?

– В последние месяцы ты сильно изменился. Стал рассеянным, уже не такой ласковый со мной. Во-вторых, забыл поздравить меня с днем ангела. В-третьих… – Она багровеет и продолжает едва слышно: – В постели совсем редко… Вот… И вчера перед сном меня не поцелова-а-ал… – губы Сероглазки ползут в гримасу плача, по щекам катятся слезы.

– Прости меня… – Пытаюсь что-то сказать еще – и не могу. Першит в горле и, будто заколодило, не выговариваются слова. – Я скотина, но ты очень-очень мне дорога.

Я и в детстве никогда не ревел, и сейчас только чуть щекочет глаза, но слезы жены размягчают, очищают мою душу. И прекрасное наваждение – статная кудрявая женщина – исчезает, растворяется в прошлом.

Глажу, целую родное тельце жены, маленькое, как у ребенка.

– … И стала… думать… почему ты стал совсем-совсем чужим? – всхлипывая, подавляя сотрясающие ее рыдания, продолжает «расследование» Сероглазка. – Не напрасно я больше года прожила с частным сыщиком. Кое-чему научилась… – Она храбро улыбается сквозь слезы. – И нашла ответ. У тебя есть женщина, да? – полуспрашивает-полуутверждает она, и непонятно, чего больше в ее голосе – страдания или надежды.

– Нет у меня никакой женщины, глупышка, – мое горло стискивают горечь и сожаление.

– Поклянись, – шмыгая носом, шепчет Сероглазка, не веря, должно быть, собственным ушам.

– Клянусь, – говорю я с тяжелой и чистой душой.

* * *

8 декабря. Суббота. За двойными стеклами, не переставая, валит снег. В белом хаосе не разобрать, оседают белые хлопья на землю или поднимаются в белесое небо. Дома, деревья, люди – все покрыто снегом. А квартирка Шуза прогрета и даже, как ни странно, уютна, хотя и царит в ней полный бардак.

Откликнувшись на просьбу Шуза поведать что-нибудь этакое, извергаю из себя коротенькую историю: