Год - тринадцать месяцев

— Он был ваш сын, пока вы его кормили собственной грудью. С тех пор как он ест продукты, выращиваемые колхозниками, носит одежду, которую ткут ткачи, ходит в школу, которую построили рабочие, — он уже не только ваш сын. Всем этим людям, которые отдают ему свой труд, не безразлично, каким он вырастет. Плохой сын — это не только ваши слезы. Это горе всему обществу.

— Как вас зовут?

— Григорий Иванович.

— Григорий Иванович, а в чем, собственно говоря, вы обвиняете меня?

— Где эту ночь провел ваш сын?

— У няни… Старушка живет во дворе.

— Вы уверены в этом?

— Вчера у нас с ним вышла небольшая неприятность. Когда он на меня дуется, то уходит к ней. Она милая женщина, любит Митю, и я не беспокоюсь за него.

— На этот раз вышло по-другому. Митя провел ночь в собачьей конуре.

— Где?

— В собачьей конуре. Во дворе у вас. Вот и решайте сами: кто вы после этого, мать или…

— Ну, ну, договаривайте. Я уже давно отвыкла от деликатностей. Мне плюет в душу каждый, начиная с собственного сына! Что я ему сделала? Одет, обут, сыт. Ради этого я не жалею себя. Но я тоже человек. Имею я право построить свою личную жизнь? Или я должна запереться в четырех стенах только потому, что он, эгоист, видеть не может мужчину, который входит в дом.

— Дом у вас общий с сыном. Митя уже вырос из пеленок. Ему не вставишь соску в рот, не задаришь игрушкой, не отвернешь к стене. Он вступает в свои права. Есть у него права и на мужчину, который должен войти в дом. И тут вы не можете не считаться с сыном. Все это прописные истины, и не мне вам их повторять…

Я встал и снял с вешалки пальто. Елена Марковна не шелохнулась, не проронила ни слова. Она сидела, опустив плечи и устремив в окно невидящий взгляд.

— Если у вас появится желание говорить со мной — найдите меня в школе. До свиданья.

Она не отвечала. Я вышел один. Только пес провожал меня своим хриплым лаем.

Митю я нашел возлежащим на диване в кругу энциклопедических томов. Я нахохотался за весь день, увидев его выряженным в мою пижаму. Одежда гостя после стирки сушилась на батарее. Сам Митя, вымытый до блеска, с головой ушел в излюбленное занятие — листал книги. Из далекого книжного мира донесся его голос:

— Григорий Иванович, вы знаете, как изобрели порох?

Я сам последнее время только и делал, что изобретал порох, тем не менее прикинулся простачком. Митя охотно просветил меня:

— Один монах или поп что-то толок в ступе. А оттуда как ба-бах-нет! Оказалось, это порох.

Мы пообедали и приготовились к завтрашним урокам. Вечером Митя как-то вдруг засобирался домой. Я успокоил его, сказав, что виделся с матерью и она разрешила ему переночевать у нас. Митя снова принялся за книжки. Я подсел к нему, и мы поговорили, как мужчина с мужчиной.

— Конечно, я понимаю, что неправильно сделал, — грустно сознавался Митя. — У нас раньше в классе тоже была романтика. Я сам даже у Лариски просил портфель понести, когда в первом классе были. И у мамы — романтика. Только зачем она водку пьет? Как напьется, противно смотреть. И он тоже — лысый…

Я уложил Митю на диване. Он долго ворочался, вздыхал, потом умолк.

Утром, отлежав бока от жесткой постели на полу, я встал раньше привычного. Пока Митю с трудом поднимал будильник, мама приготовила завтрак.

Но, видно, раньше нас всех в то утро проснулась Митина мама.

Елена Марковна поджидала нас на углу, возле школы. Митя заметил ее первый и побежал навстречу. Она обняла сына, потом оглядела с ног до головы — чистенького и наглаженного — и снова привлекла к себе.

Я велел Мите отнести мой портфель в учительскую. Елена Марковна долгим взглядом проводила сына, потом повернулась ко мне:

— Спасибо вам за заботу. Но я прошу вас учесть, Григорий Иванович, что Митя не сирота… У него есть мать.

Она резко повернулась и ушла, часто выстукивая каблучками. Еще чаще ее каблуков заколотилось у меня сердце. Да неужто помогло?! Не штука, когда сын родится. Вот когда рождается мать — это да!

В мире наивных вопросов

Нашу школу проектировал архитектор, видимо крепко обиженный в свои школьные годы. В отместку он подсунул негодный проект, в котором не предусмотрел даже актового зала. Осваивая новостройку, пришлось ломать стену между двумя классами и возводить некоторое подобие сцены. В этом крохотном зале могла вместиться лишь пятая часть всех ребят. Поэтому праздники мы проводили в пять потоков (пять потов! — как острили труженики самодеятельности).

На последнем из новогодних вечеров ко мне подсел десятиклассник Пашка Наумов, аккордеонист, неизменный участник всех самодеятельных концертов.

— Ой, не могу больше! — сказал Пашка, стирая со лба пот. — Наконец-то я понял товарища Онегина. Есть, пить да веселиться, как я эти дни, всю жизнь — разве выдержит нормальный человек?! Конечно, лучше на дуэли застрелиться!

Эти Пашкины слова запали мне в память и приходят на ум каждый раз, когда я встречаю современного подрастающего дуэлянта в сдвинутой на брови кепчонке и с сигаретой, прилипшей к губе.