Год тысяча шестьсот…

Ника пригляделась к «Аркебузе». Слабое течение несло и разворачивало корабли, «Аркебуза» порядочно удалилась от «Санты». Но зрение у Ники было острое, она первая заметила шлюпку и красное пятнышко на ней.

- Клим, встречай гостью. К тебе едет Долорес.

- Почему ко мне? Наверное, к тебе - спросить что-нибудь по женской части.

- Ты соображаешь, что говоришь?

- Конечно. Допустим, она поинтересуется, где это ты достала такую материю, что на твоей рубашке.

- Скажу, купила в ГУМе за пятнадцать рублей, готовую. Это сколько на здешние пиастры? Одной гинеи хватит?

- Хватит. Еще останется. Только ей такой капрон придется поискать. Лет триста.

- Зачем ей капрон. Да на ней ее шаль…

- Мантилья.

- Вот - мантилья, еще ручной вязки. У нас такую мантилью ни за какие пиастры не купишь. А едет Долорес, как я думаю, за своими вещичками. Она же с собой ничего не взяла, не рассчитывала на «Аркебузе» задерживаться. Принимать ее здесь будешь ты, я с ней и встречаться не хочу. Только смотри, не очень развешивай уши, а то как бы она и письмо не прихватила по пути. Разведешь амуры.

- Какие амуры? Да у нее, поди, синяк вот такой на локте после того, как я ее за руку схватил.

- А может, она пожелала бы получить такой же синяк от тебя и на другую руку?.. Ох, Клим! В политике твои предки-церковники разбирались, не спорю. Но что касается женщин… Да они их просто боялись. Даже святая инквизиция, такая могучая организация, а женщину побаивается.

- Из чего это видно?

- А как же. Как чуть что - ведьма! и на костер… Ладно, ты встречай гостью, а я у капитана в каюте отсижусь.

Как принимал Клим испанку, Ника не видела. Пробыла Долорес на «Санте», наверное, с полчаса. Ника слышала их беседу, но понять, о чем они говорят, естественно, не могла. Наконец в шлюпку поставили кожаный баул, Долорес спустилась по трапу - Ника наблюдала за ней в окошко каюты. И по тому, как та усаживалась, как расправляла платье, опираясь на борт лодки и приветливо махая Климу на прощание, Ника не могла не отметить определенное изящество в движениях, грациозность даже.

«И где их учат такому политесу?» - невольно подумала она.

Шлюпка отплыла.

Клима Ника нашла в каюте.

Он склонился над столом, осторожно расправлял на нем большой помятый бумажный лист и так внимательно занимался этим делом, что не заметил, как вошла Ника.

- Проводил?

- Проводил… - рассеянно ответил Клим, что-то разглядывая на листе и бормоча себе под нос. Ника подошла поближе,

- Что это? Похоже на афишу.

- Похоже, - согласился Клим. - Приглашение Королевского Театра на постановку пьесы Кальдерона де ла Барка, королевского драматурга, личного капеллана Филиппа Четвертого, кавалера ордена Сант-Яго…

- Ух ты!

- Да, титулов у Кальдерона было предостаточно.

- Откуда это у тебя?

- Мне подарила Долорес.

- Подарила?

- На память о нашей встрече.

- На память, так-так…

- Она должна была играть королеву в этой пьесе.

- Ах, вон что. Она - актриса?

- Была. Пока не вышла замуж за Оливареса.

- Понятно. Жене дворянина, да еще сына гранда, негоже выступать на подмостках. Даже если играешь королев.

- Долорес не удалось сыграть королеву. Настоящей королеве Марианне Австрийской что-то не понравилось, и она запретила постановку. Пьеса так и не была сыграна ни разу.

- А как она называлась?

- «Еl bufon de la bellareina» - «Шут королевы». И вот что интересно, мне думается, эта пьеса Кальдерона так и осталась неизвестной. Не дошла до нас.

- А это могло быть?

- Почему бы нет? Из полутора тысяч пьес Лопе де Вега до нас дошло не более пятисот.

- И то ничего - пятьсот!

- Кальдерон написал их значительно меньше. И этот «Шут королевы» мог потеряться в дворцовых архивах. Филипп Четвертый умер, Кальдерон умер, - а Испании тогда было не до пьес. Вот здесь приведено четверостишье автора в качестве эпиграфа. Я попробовал перевести его с испанского. Приблизительно, конечно.

- Сам перевел?

- Ну, кто еще…

- Любопытно. Давай читай!

- Только ты не очень, я же тебе не Пастернак.

- Ладно, ладно, не напрашивайся.

- Значит, так…

В смешном обличьи появляться
Мне так положено судьбой.
И надоел же он, признаться,
Весь этот облик, мне чужой…

- Клим, да ты поэт!

- Будет тебе.

- На самом деле - звучит!

- Думаю, никто из наших современников этих строк не знает.

- Клим! Да тебя нужно в музей поместить. Подумать, ты единственный человек на земле, который помнит никому не известное четверостишье великого драматурга Кальдерона! Все студентки твоего МГУ будут приходить и смотреть на тебя вот такими глазами. А историки… а вот историки не поверят. Скажут - сам сочинил. Им не объяснишь. Вот если бы афишу можно было с собой захватить. Так ведь нельзя.

И Ника тут же потеряла к Кальдерону всякий интерес. А Клим забрал афишу к себе в каюту, повесил на стену и снова перечитал строки гениального драматурга, сокрушаясь, что не может перевести их теми словами, которых они заслуживают, и жалея, что они так и исчезнут во времени, без следа.