Год в Касабланке

Мой отец никогда не говорил об этом, но мне кажется, он стыдился того, что вырастил детей в обстановке спокойной английской деревни. Сам он детство провел в Гиндукуше, мальчишкой бродил в предгорьях Гималаев. Его необычное воспитание началось рано — он был рожден в горах в Шимле, когда его отец охотился на винторогого козла — мархура. Его мать-шотландка, никогда не отстававшая от мужа, и на этот раз сопровождала его, несмотря на то что была на восьмом месяце беременности. Когда со временем у моего отца появились свои дети, оказалось, что ему очень трудно осознать их школьную жизнь. Мы были, как он часто напоминал нам, первыми детьми в истории его семьи, которые ходили в школу. Все предыдущие поколения были воспитаны эклектической смесью поэтов, философов, мистиков и воинов. Для моего отца получить образование означало научиться скакать верхом и, стреляя, попадать на скаку в газель в возрасте девяти лет, знать наизусть стихи персидского поэта Саади в двенадцать и постоянно совершенствоваться в шахматной игре. Он ворчал, когда слышал, что его единственный сын учит латынь, тренируется в прыжках в длину и играет на флейте.

— Когда ты будешь учиться охоте? — поинтересовался он в день моего десятилетия.

— Но у нас в школе нет диких животных, баба, — вяло ответил я.

Отец посмотрел на меня сверху вниз, насупил свой широкий лоб и холодно спросил:

— Разве?

Поэтому Марокко было для моего отца своего рода компромиссом. Коль скоро его дети были вынуждены приобретать в школе ненужные навыки, он надеялся, что хотя бы наши поездки в это горное королевство откроют для нас суть того, как устроен реальный мир. Ничто для моего отца не могло сравниться с жизнью в горах. Мы скитались по плодородным долинам Марокко в поисках фантазии и проявлений удали, принятой в горных племенах, когда дюжина всадников мчится, стреляя из своих древних ружей в воздух, и при этом что-то громко кричит.

Стоило только семейному «форду-кортине» подъехать к какой-нибудь горной деревне, как отец махал руками и приказывал садовнику тормозить. Он открывал двери и, словно сказочный крысолов, вел моих сестер и меня в ближайшую чайную. При этом ноги его могли быть в Атласских горах, но мыслями он уносился в Гиндукуш. А чайная для отца становилась афганским караван-сараем, мятный чай превращался в зеленый чай, а берберы были пастухами из его любимого Нуристана.

— Здесь сердце Марокко! — восклицал он. — Забудьте всю чушь, которой вас пичкают в школе. Эти места — вот что действительно нужно изучать.

— Но чему здесь учиться, баба?

Отец задумывался, допивал чай и со стуком ставил стакан на стол.

— Дети, только здесь вы можете понять, почему сердце бьется так, как оно бьется.

Однажды в самом начале сентября я послал Зохру в Земельный кадастр поискать пропавшее дело, а сам направился в центр города послоняться у отеля «Линкольн». Этот район, по моим ощущениям, был ядром города — местом, куда давным-давно упало семя Касабланки. Люди здесь отличались от других. Лавочникам на самом деле было безразлично, покупаете вы что-нибудь у них или нет. Они не удерживали клиента, когда тот уходил, и радовались, если он оставался и беседовал с ними. Дни проходили в разговорах о былых днях.

Я сидел на табурете с виниловым сиденьем в бакалейной лавке и, отгоняя рукой мух, слушал историю о том, как жилось в Касабланке до войны. Бакалейщик по имени Оттоман, полный седой мужчина в очках и с крупными, покрытыми пушком родимыми пятнами по всему лицу, рассказывал о тех днях, когда Касабланка была известна во всем мире, когда название этого города было синонимом понятий «модерн» и «экзотика».

— Магазины были полны дорогих товаров из Парижа, Лондона и Рима, — вспоминал он, гладя лоснящуюся полосатую кошку, уютно свернувшуюся калачиком у него на коленях. — Мужчины тогда ходили в шляпах, а женщины — на высоких каблуках. От них пахло духами.

Он умолк, чтобы перевести дыхание, после чего продолжил:

— На улицах было светло и чисто, и все жители города считали Касабланку настоящим раем.

— Почему же центр города переместился в Маариф? — спросил я.

Бакалейщик потер нос большим пальцем.

— Вообще-то по всему Марокко ценят старину. Люди понимают, что все старое — это хорошо. И только жители Касабланки как дети. Они непостоянны. Им нравится все блестящее, все новое. Здесь раньше все блестело как алмаз. Но стоило только блеску исчезнуть, как они устремились отсюда в Маариф.

— Я слышал, что рестораны в Касабланке когда-то считались самыми лучшими в мире, — сказал я.

Лицо бакалейщика застыло, глаза подернулись дымкой воспоминаний.

— О да! — сказал он. — Да, это правда! Вон там был один… — Оттоман показал за окно. — Он назывался «Мальчик-с-пальчик». Что это было за место! Что за обстановка! Помню, я пригласил туда жену, когда мы были еще молодоженами. Она была в черном платье, а я — в свадебном костюме. Я подкопил немного денег, и мы поужинали тогда просто по-королевски. Все это до сих пор так и стоит у меня перед глазами.

Оттоман снова замолчал и пристально посмотрел на рой мух в глубине лавки.