Год в Касабланке

Я не один раз просил Камаля отвезти меня наконец в магазин, торгующий ваннами, но он неизменно отвечал мне, что не нужно торопиться. Ванна — это завершающий штрих, а нам еще было далеко до конца. И он был прав. На протяжении всего того времени, что длился ремонт Дома Калифа, мне с трудом удавалось увидеть перспективу. Я хорошо улавливаю детали, но для меня оказалось почти невозможным представить себе проект в целом. А пока я забил кладовую Дар Калифа тем, что можно было назвать «последними штрихами». Там ждала своего часа профессиональная теннисная сетка (хотя теннисный корт пока являл собой пустырь, покрытый мусором, битыми бутылками и разлагающимися дохлыми крысами). За теннисной сеткой штабелем были сложены портреты индийских махараджей в рамках — для украшения стен в столовой, а рядом с портретами стояли два сундука: один был набит чехлами для диванных подушек, а второй полон разных приспособлений для осветительных приборов, парфюмерии вроде банного мыла и телефонных аппаратов. Особое место среди «последних штрихов» занимал огромный контейнер с индийской мебелью, заказанной мною несколько месяцев назад. Его сейчас везли по морю в Касабланку.

Поскольку мне не терпелось найти применение всем «последним штрихам», я решил позвонить архитектору. Я умолял его немедленно прислать рабочих, дабы поскорее завершить работу. Я рассказал ему о контейнере, набитом мебелью, который должен был вот-вот прибыть в Касабланку, и еще о тысяче других «последних штрихов», которые были уже готовы. Но Мохаммед не стремился ублажить очередного разгневанного клиента, настолько тупого, чтобы заплатить за все вперед. Во время непродолжительного телефонного разговора я почувствовал, что архитектор занялся новым иностранным клиентом, бывшим богаче меня.

— Не беспокойтесь, дружище, — сказал он весело, — не нужно дергаться. Работа движется прекрасно. Все идет по плану.

— А скоро ваши рабочие начнут класть плитку на пол?

Архитектор прокричал в трубку, что его машина как раз въезжает в туннель. Связь прервалась.

На следующее утро я обнаружил у дверей дома бригаду мастеровых. Все они были довольно потрепанного вида. Поскольку я уже привык к нарядным костюмам, мне теперь казалось, что на них не хватало одежды. Я спросил у прораба, кто они такие.

— Это плиточники, — сказал он.

Я мечтал вернуть Дому Калифа его былую славу, славу тех времен, когда он был украшен в традиционном арабском стиле. Бригада разрушителей уничтожила все европейские следы в его убранстве. Теперь дом стал как чистый лист, и я хотел украсить его традиционными древними изделиями марокканских мастеров: полы покрыть терракотовой плиткой из Феса, известной как беджмат, добавив к этому фрагменты разноцветной мозаики зеллидж и сказочную по красоте лепнину из марракешского таделакта (его изготовляют из смеси яичного белка с мраморным порошком).

Любой иностранец, изучающий Марокко, быстро осознает, что эта страна богата традициями, тесно связанными с художественным мастерством. На Западе вы найдете в книжных магазинах множество красочных фотоальбомов, демонстрирующих искусную работу талантливых умельцев этого королевства. Но если вы решите, что и повседневная жизнь людей здесь украшена плодами этого древнего труда, как и тысячелетие назад, то вы жестоко ошибетесь.

Поколение за поколением королевская семья Марокко покровительствовала мастерам-ремесленникам, которые неизменно возводили удивительные по красоте мечети, разбивали прекрасные парки и строили великолепные дворцы. Постоянно финансируя подобные проекты, члены королевской семьи обеспечивали преемственность мастерства и поддерживали традицию. И так было во всем арабском мире.

Однако, несмотря на общее уважение к культурному наследству, большинство марокканцев сегодня предпочитают современное убранство своих жилищ. Люди украшают дома огромными, от стены до стены, коврами и блестящей фабричной плиткой, вешают светильники массового производства и ставят в комнаты сборную мебель. Их дома уютны, и там легко убирать. А недавно я понял, что новый стиль позволяет также экономить массу денег и времени.

В ту неделю я застал Хичама Харасса сидящим в одиночестве в своей лачуге за мечетью. Он явно был в подавленном состоянии. Я спросил, что его гнетет.

— Жизнь меня гнетет, — ответил филателист угрюмо. — Мой сын погиб. Он был, наверное, твоего возраста. Такой энергичный, полный жизни. Но какую-то машину занесло, и мой мальчик перестал дышать, жизнь покинула его тело. Он умер. И больше ничего. Просто умер.

Хичам поднял руку, чтобы утереть слезы. Говорят, что арабский мужчина может заплакать, не потеряв чести, только по одному поводу. И этот повод — смерть сына. Я наклонился к Хичаму, взял его руку в свою и подержал. Он приподнялся и похлопал меня по плечу.

— Мы с тобой поговорим в другой раз, — сказал он.