Год великого перелома

Вот и отворотка к водяной мельнице, вот знакомые с детства пожни. Нет, лучше уж не тут покосить, лучше проехать подальше. Душа скорбела от всего, что было перед глазами и в памяти. Сердце билось неровно, зубы сжимались. Что ждет его в районном суде? Вон Усов, этот сидит да поет, видать, опять с похмелья. В похмелье поет и с похмелья поет…

На отворотке около безымянной полянки съехали с большой дороги. Ездоки отпустили чересседельники, чтобы лошади попаслись. Павел взял обмотанную тряпкой косу, пошел в траву. Чья пожня, не Насонова ли Гаврила? Она и есть. Мышьяк да клевер. Усов, хромая, подоспел сзади:

— Дай-ко я покошу. А ты клади.

Павел подал косу нежданному спутнику. Усов с прикряхтыванием начал косить. Павел взял беремя тяжелой душистой травы, понес к подводе. В телеге Ольховского председателя лежало прошлогоднее сено. Павел сдвинул его в передок, чтобы положить траву, и удивился: под сеном лежала Прозоровская берданка. Она! Та самая, из которой целился в Павла Игнаха Сопронов. Для чего в дороге нужна она Митьке Усову? И как попала она в Ольховицу? Павел завалил ее свежей травой и сделал вид, что ничего не заметил.

Усов оказался добрый косец. Вскоре обе телеги до верху набили хорошей травой, надо было подтягивать чересседельники и ехать.

— Садись на мой воз! — предложил Павел. — Твою кобылу пустим вперед. Колхозная или своя чья?

— Нонче дома одна баба своя, остальное все колхозное.

— А не боишься, што и бабу отымут?

— Пускай! — отшутился Усов. — Только чтобы вместе с детишкой. Мне было бы вино каждой праздник, проживу и без бабы…

Павел обвязал тряпкой косу и пристроил в передок вострием. Усов залез в телегу. Павел вывел усовскую подводу на большую дорогу, но тронуться не успели. Подъехал Володя Зырин на своей обширной двуколке. Он сгрузил в Ольховице шибановское корье. С одного боку сидела учительница, с другого Тонька-пигалица. Киндя Судейкин топал пешком рядом с телегой:

— Вот, поехали девок на государство сдавать, больно много их развелось! Зырин, ты погляди, почем нынче девки-то? У тебя записано.

Зырин не отозвался.

Тоня не утерпела, сказала:

— Заодно, Акиндин, и тебя примут!

— Устарел. Кому я без зубов-то нужен? А вот на тебя, Тонюшка, много будет охотников. Пашка, давай я к тебе за кучера!

— Давай, — согласился Павел и залез к Усову. — Только бегом не гони. Киндя переложил свою котомку в роговскую телегу и взыкнул.

Недовольный мерин оглянулся на нового ездока, но пришлось дернуть. Теперь тронулись сразу три подводы, получился малый обоз.

Зной становился все гуще, солнце поднялось над лесом, стаи оводов гудели и кусали теперь не только лошадей, но и возниц. Да и всех попутчиков без разбору. Было уже около девяти часов. Телега усовская и впрямь пела с каждым поворотом левого колеса. Павел прихлопнул ладонью на колене сразу с полдюжины оводов:

— Ты, Дмитрий, скажи, чего это их так много?

— Ково?

— Да кровососов-то этих… Жучат и жучат…

— Иной чуть ли не с воробья, — согласился Усов, не догадываясь, о ком толковал Павел Рогов. — Проткнет, как шилом сапожным. Кожу-то…

— Да. А ему вон и брюхо проткнешь, хоть бы что. Гляди вот!

Павел поймал крупного овода, вытянул из прошлогоднего сена сухую былинку. Проткнул ее сквозь полосатое брюхо и отпустил овода. Тот полетел прочь вместе с грузом, и его долго было видно в знойном воздухе.

Нет, не выходил разговор с трезвым Усовым. Даже о колхозе ничего не рассказывал ольховский председатель. Злость и горечь все больше копились на языке, но Павел сдерживал и злость, и горечь. Он вынул из пиджака судебную повестку и показал Усову:

— Вот! Погляди. Не боишься, што и тебе такую пошлют?

Митька крякнул. Дернул веревочными вожжами.

— Боюсь, Павло Данилович! Как не бояться? Нонче таких нет, чтобы не боялись… Ты вон гляди на дорогу. С левой стороны канава и с правой канава. Игнаха Сопронов уж на што упруг и то загребли.

— За што его загребли?

— Не знаю! Вроде за левый загиб.

Павлу хотелось спросить, против какого загиба припасена под сеном берданка. Вновь утерпел, ничего не спросил. Уж не его ли караулит с ружьем Митька Усов? Это подозрение волной прошло по всему и без того жаркому телу. Захотелось одним пинком вышибить спутника из скрипучей телеги, исколотить берданку о Митькину спину. Но вспомнилось, как порол погонялкой другого начальника, и стало смешно. Злость пропала так же быстро, как накатилась.

На волоку догнали Гурю, залесенского дурачка. Тоже с котомкой. Сапоги не по росту и вроде бы разные. В шапке. Идет, котомка на палочке через плечо. Холщовый балахонишко на левой руке.

— Гуря, а ты куды? — крикнул Судейкин.

— Здравствуйте пожалуста, здравствуйте пожалуста, — бормотал нищий и, не глядя на ездоков, ступал по обочине.

— Садись, Гуря, подвезу до деревни! — кричал и Зырин, но Гуря лишь бормотал свое «здравствуйте пожалуста» и не глядел на Зырина.

— Ну, дурак недоделанный, — в сторону плюнул Зырин. — А куды, Гуря, правишься нонче?

— В райён, в райён. На комиссию. В райёне меня ждут, в райён, в райён!