Год великого перелома

Куземкин слушал возгласы, и ему пришла в голову хорошая мысль: «Надо призвать от Самоварихи Жучковых женщин: жену, сестру Луковку и дочку Агнейку. Неужто им-то не отопрет?»

Селька Сопронов тотчас побежал к Самоварихе.

Ждали, чем все кончится. Селька прибежал обратно и заявил, что Жучковы бабы не идут и даже не посулились. Но вопреки Селькиному сообщению у ворот вдруг появилась Агнейка Брускова. Она пришла в старом скотинном казачке, в материных тоже скотинных сапогах, а голова была едва ли не простоволосая, покрытая то ли полотенцем, то ли какой-то застиранной скатертью.

— Вишь, все у сердешной отнели, нечего и на голову надить, — бурчала под нос Новожилиха. — А каково ёй бедной? Ведь вон и робятки гулеть пришли. Гармонья играет. А у ёй и платка нету. Все отнели, нехристи!

— Цыц! — учуял Митя бабкину воркотню. — Ты чего тут опеть пришла? Пропаганду держи при себе, а то… гледи!

— Чево мне гледить! У меня один глаз и видит.

— Вот и гледи однем. А то… — Митя отвернулся. — Агнея, матушка, ну-ко постукай! Скажи отцу, что пирогов принесла. Чтобы ворота-то отпер.

Все затихли.

— Тятя! — Агнейка всхлипнула. — Отопри, тятенька, это я…

Она тихонько побрякала колечком, но в сенях не было никаких звуков. Агнейка всхлипывала все сильнее и чаще. Она по снегу прошла к окошку, начала стучать в раму:

— Тятя, открой… — слезы не давали ей говорить громче. — Отопри, тятенька…

Куземкин и Зырин слышали, как скрипнули двери, ведущие из сеней в избу. Оба подальше отошли от наружных ворот.

«Не зря и отскочили», — успел подумать Куземкин. Ворота стремительно распахнулись. Босой Жучок в одних портках, с поперечным запиром в руках выскочил на крыльцо и начал крестить запиром направо, налево, вперед и назад…

Народ отпрянул в разные стороны. Митя Куземкин увернулся от удара. Успел-таки присесть и пригнуть голову! В три прыжка, прямо по снегу, отскочил председатель сразу метров на десять. Зырин с хохотом отбежал еще дальше. Одна Новожилиха как стояла, так и осталась стоять в своем продольном до самых пят сарафане.

— Обери, батюшко, уразину-то, — сказала она Жучку. — Обери от греха.

Жучок остановился, увидел старуху и… начал подавать ей свой деревянный засов. Подавал и приговаривал своим сиротским голосом:

— Бери, бери, вот. На!

— Да мне-то, батюшко, нашто запир? У нас есть.

— Бери, он ядрёной. Роспилить пополам… Оно и ладно… Еловой, крепкой…

Голые подошвы его ног, видимо, почувствовали холод твердеющего ночного мартовского снега. Жучок бросил запир под ноги Новожилихе. Агнейка, вздрагивая плечами, тянула отца за рубаху. Она подвела его к воротам, оба скрылись в сенях. Дверное полотно в избе сильно хлопнуло.

Ворота на улицу так и остались настежь.

Народ расходился. Теперь одни ребятишки ждали чего-то нового. Куземкин видел издалека: Новожилиха подняла с дороги запир, подошла к крыльцу и приставила к косяку. Зырин спросил насмешливо:

— Ишшо пойдём?

— А ну его! — Куземкин нехорошо выругался, заоглядывался. — Где Лыткин?

Лыткина уже давным-давно не было около Жучкова крыльца.

— Кобыла мерина едренее, утро вечера мудренее! — подытожил Зырин. — Завтре, на свежую голову разберёмсе.

— Игнаха опять жо… должен подъехать, — согласился председатель. — Давай пока по домам…

VI

Ушли все от Жучкова подворья. Осталась одна «мелкая буржуазия», как выразился Куземкин, имея в виду кое-каких ребятишек, замерших и швыркающих носами. Эти ждали чего-нибудь ещё, не дождались и быстро убрались поближе к игрищу.

Только дома в избе Митя почувствовал, как он устал и оголодал. На локтях и ладонях кровяные царапины, штаны на коленках порваны. А тут ещё и матка не разговаривала. В ответ на вопрос, где брат Санко и ушла ли на игрище сестра, только ухват забрякал. Митя перетерпел и эту обиду, благо запахло постными щами. Пока он отмывал царапины, мать сердито раскинула на столе холщёвую застиранную и залатанную на углах скатерть, вынула из стола хлеб. Молча принесла от шестка горячий горшок. «Ну, нашла коса на камень», — подумал Куземкин. Он приставил недавно початый каравай к груди и начал резать хлеб. Урезки были толсты, и Митя разозлился:

— Чево лампа худо горит? Как при покойнике.

— А дано, дак ждри! В ухо не занесёшь.

Ухват или лопата пирожная полетела в кути? Куземкин не разобрался.

— Ты в ково экой бес уродилси? — выскочила матка из кути. — Стыдно в глаза людям гледить!

— А стыдно, дак и не гледи. — Куземкин попробовал отшутиться.

Но мать налетела на него, как налетает курица на серого ястреба, когда тот камнем падает с неба на цыплячье семейство:

— Анчихрист! Гли-ко, всю черкву аредом взели, бесы рогатые. Ты чево думал пустой головой, ковды на крышу полез?

Митя не спеша хлебал постные щи. Вспомнил отца, умершего на печи от удушья — больно много курил, покойничек! Тот никогда не ругался. Да ведь и матка раньше редко ругалась. «Эк её рознесло нонче, — думалось Мите, — руками машет. Готова глаза выцапать…»