Год за год

Сейчас в машине — с Сашей Жуковым возвращались из славного приволжского путешествия. Вдруг голос Сараскиной по московскому радио: “Если бы Солженицын по возвращении поддержал шоковую терапию и прочее, я бы обливалась кровавыми слезами, да-да, кровавыми слезами, но не стала бы писать о нем книгу”.

Еще Сараскина: “Когда Солженицын писал „Россию в обвале”, мы были на самом, на самом дне. А теперь чуть-чуть, но, кажется, стали приподыматься. Ну посмотрите, например, сколько вокруг мобильников”.

…Выехали 7-го днем — после пробок и проволочек. Плещеево озеро, Борисоглебский (любимый мой) безлюдный совсем монастырь, наконец, уже на закате с лучами веерообразными из-под тучи, — на источник св. Иринарха. Троекратное погружение (с головой). Ночевали в Угличе, потом — в Романов-Борисоглебск. Паромная переправа. И на холме (моя видовая точка) закусили: я, Паша Крючков и Саша Жуков, по-над волжским простором.

Рыбинск — близкий по людям, но чужой — по новой (бездарной) архитектурной среде. В кафе — белокурые девушки, по двое, по трое, сидят — томятся, причем красивее, чем в Париже. А пареньки — подшофе, матерок, хохот — гудят отдельно. Когда темнеет, рыбинцы на улицу выходить боятся: ограбления, драки. Вроде бы стало почище, но очагами — мусор, жестянки, окурки, бутылки бросают тут же. На цоколе биржи с 1991 года была памятная щемящая надпись: “Здесь в 1918 году большевики расстреливали русских офицеров”. Надписи теперь нет — уровень набережной подняли, ее затерли, в каменную кладку врезаны безвкусные фонари. Неуютная, аляповатая набережная…

Но и под Ярославлем мемориал расстрелянным в октябре 1938 года совсем зарос, запущен, крапива — позор. И убран указатель — к месту мемориала на шоссе. 20 лет “демократии” — повсеместно стирается память об убиенных, репрессированных; так-то мы чтим своих мертвецов.

На обратном пути, уже из Пошехонья, заехали к старой моей “приятельнице” — сельской учительнице Зое Горюновой. Болеет сердцем, похудела на 20 кг, словно прощалась. Муж — вихрастый добрый мужик. Наготовили к нашему приезду: томленые грибки, жареный судак, малосольные огурцы, ну а уж водочки-то мы привезли. Изба у них крайняя, сразу за ней луг с цветами и оттенками — как в детстве. А ниже — среди валунов звучит-журчит речка.

И фоном — радиосообщения о войне на Кавказе. Янки напичкали Грузию оружием и советниками, и вот — вспыхнуло. А чем теперь кончится — непонятно.

На рынке в Борисоглебске: “Внимание! Будет продажа молодняка кур и несушек (привитые) у рынка. Просьба не опаздывать”.

Последний город “паломничества” — Любим, давно я мечтал побывать в “пункте” с таким чудесным названием — и он не обманул ожидания, похожий на Пошехонье: беленые торговые ряды, зелень, сонные белокурые девочки-красавицы; но, как и всюду, ретрансляционные вышки мобильной связи убивают русское настроение — в течение последнего года их натыкали повсеместно: у храмов, в центре маленьких городов, в деревнях, среди перелесков… Их зубцы оскверняют лирику ландшафтов и словно напоминают, что ты под прицелом некоего “старшего брата”…

В Любиме над дверью (рядом с кафе “Охотник”) вывеска:

Парикмахерская. Косметический кабинет.

Ателье. Ремонт часов, обуви.

Ритуальные услуги.

Двухуровневый Воскресенский собор Романова-Борисоглебска: никогда не закрывался и своими сокровищами, лампадами, деревянной скульптурой, коваными окладами из серебра напоминает даже храмы Испании. Чудотворный Спас гигантских размеров, цветные стекла в узких окнах и при солнце крупные цветные зайчики и пятна — зеленые, синие, темно-алые — ложатся на пол и образа.

И теперь, в яркий солнечный день, ступили мы в храм. Прикладываясь к иконам, смутно стал ощущать, что что-то не то, ушли прежняя чудесная теплота и интимность. Не сразу понял и догадался: в окна вместо “витражных” простые врезаны стекла. Как? Почему? Какой-то озабоченный бородач в притворе пояснил: “А по распоряжению архимандрита Вениамина. Чтоб не соблазнялись, что разноцветные пятна на иконах”. Какую красоту погубили.

И линолеумом закрыли старые чугунные плиты пола. Усердие не по разуму.

Нет ничего милей и лиричней провинциальных наших дорог, обочины которых не изуродованы хищным борщевиком (патологический гигантский гибрид, вышедший из недр совковых ботанических лабораторий и захвативший все Подмосковье), травка, цветы — флора и фауна памятных годов детства. Красота душевная, необыкновенная… Нет здесь и мусора: тех современных потребительских отходов, что затопляют в наши дни человечество.

На маминой могиле отслужили мы панихиду; подал записки на сорокадневное поминание Солженицына — в Угличе, Рыбинске, еще где-то…

“Природа, подобная его природе, способна заставить усомниться в первородном грехе” — Тютчев о Ив. Аксакове (1873).