Год жизни

— Жизнь не хочет считаться с их непомерными претензиями и непомерно раздутым самомнением, — продолжал Николай Николаевич. — Она немедленно заводит их в тупик. На деле оказывается, что мысленно соединить материки легче, чем установить в незнакомых условиях компрессор или произвести врезку. Но партия, родина требуют от данного товарища не утопически восторженной болтовни, а будничной, конкретной работы.

И вот настает день, когда товарищу приходится поступиться своим честолюбием, своим — я хочу назвать вещи их именами — карьеристским честолюбием и пойти за советом к простым, рядовым инженерам, которые звезд с неба не хватают, но несколько гор на своем веку пробурили. Так было в данном случае, вы сами это услышали из уст инженера Арефьева.

Ну что ж, молодой специалист пришел за советом, и старший по опыту и возрасту инженер дал ему свои советы — обычное дело! Таким это дело показалось и мне, таким на место Арефьева показалось бы оно и девяноста девяти молодым специалистам из ста.

Но Арефьев не девяносто девять. Он один из ста! Получив советы и воспользовавшись ими, он затаил в душе злобу на советчика. Ведь он, этот советчик, стал невольным свидетелем беспомощности заполярного мак-алланчика!

Дальше — больше. Крамов даст высокие темпы проходки. Арефьев топчется на месте. Как это объяснят те девяносто девять молодых инженеров, о которых я говорил? Да очень просто! У Крамова побольше опыта, — значит, надо поучиться и догнать его… Но для одного из ста такой вывод унизителен. И он выдумывает другие причины, другое объяснение.

Пусть это объяснение позорит старшего товарища, который протянул ему руку в беде. Все причины хороши, лишь бы реабилитировать свою исключительную личность, лишь бы смешать с грязью, устранить того, кто в сознании исключительной личности представляется ей конкурентом.

Я не высказываю ни возмущения, ни обиды. Я просто констатирую факты, — говорил Николай Николаевич, отхлебнув глоток воды из стакана. Товарищ Арефьев молод. Он кандидат партии. Его надо воспитывать. Как — это дело парторганизации. Он зазнался. Надо с высот келлермановских утопий опустить его на трезвую советскую землю. И поскорее, пока он еще молод и поддается исправлению.

Несколько человек в зале зааплодировали. Крамов спокойно сошел с трибуны.

И тогда, не прося слова и не выходя к трибуне, над столом президиума снова поднялся Фалалеев.

— Либерализм! — громко выкрикнул он. — То, что говорил здесь Крамов, — это какое-то непротивление злу! Арефьев выступил возмутительно, оболгал товарища, не погнушался демагогией, политической спекуляцией! Я предлагаю: поручить бюро разобрать персональное дело кандидата партии Арефьева и сделать прямые выводы из его антипартийного, демагогического выступления!

Он сел.

В зале поднялся невообразимый шум. Первые секунды невозможно было понять, на чьей стороне люди. Но потом стало выясняться, что подавляющее большинство сочувствует Крамову, хотя и настроено против предложения начальника управления строительства.

И вдруг весь этот шум покрыл бас молчавшего до сих пор Агафонова:

— Неправильно!

Все смолкли.

— Что именно неправильно? — опершись о стол, спросил Фалалеев.

— Насчет того, чтобы поднимать дело против Арефьева, вот что неправильно, — по-прежнему не вставая, ответил Агафонов.

— Почему? Объясните.

— Могу… — начал было Агафонов.

Но ему со всех сторон закричали:

— Встань, встань! На трибуну иди!

— Встать могу, — прогудел Агафонов, — а на трибуну незачем, — Он встал. — Тут товарищ Арефьев говорил, что он молодой коммунист. Что ж, ему это звание «молодой» пристало, да и по годам он молод. А вот я, товарищи, хоть и старый, а, выходит, еще до Арефьева не дорос, беспартийный покамест…

В зало раздался добродушный смешок, но тут же оборвался. Агафонов же, стоя у стены, продолжал:

— Вот и я думаю: может, негоже мне, «молодому», со своими мнениями вперед старых лезть, да ведь как ни говори, а лет мне под шестьдесят, жизнь прожил, людей видел, этого со счетов не скинешь… Ну, речь сейчас не об этом.

Агафонов помолчал, точно нащупывая главную нить своей речи.

— Вот двух человек вижу я, — проговорил он, оглядывая зал, — Арефьева, значит, и товарища Крамова. Трудно нам было за ним угнаться, за товарищем Крамовым. У него проходка полтора метра, у нас — метр, у нас — полтора, у него — два… Мучился наш Арефьев, видели мы это, про себя, в одиночку мучился, но не об этом сейчас речь.

Ну, он-то человек молодой, жизнь только еще нюхать начал, а я воробей стреляный, тертый, обкатанный, в горах не первый год, а тоже не понимал, в чем у нас загвоздка. И вот решил я на свой, как говорится, страх и риск: пойду на западный, погляжу. Только пойду попросту, как говорится, частным образом, а то комиссиям да бригадам у нас научились пыль в глаза пускать. Обмен опытом это называется…

— Ха-ха-ха! — внезапным глухим, раскатистым смехом рассмеялся в президиуме Фалалеев. Но никто не поддержал его смеха.