Год жизни. Дороги, которые мы выбираем. Свет далекой звезды

Последнее время я пристрастился к радио. Раньше я редко включал приемник — разве чтобы послушать «Последние известия». Мне всегда казалось, что наши радиопередачи очень скучны. В реальной жизни каждый новый день был не похож на предыдущий. А радиопередачи были так похожи одна на другую, менялись лишь фамилии людей, о которых шла речь.

Но с начала подготовки к Двадцатому съезду партии я почти каждый вечер включал радио. Нет, дело было не только в том, что на съезде должен был обсуждаться план дальнейшего развития нашей промышленности, — вопрос мне очень близкий! — но и в том, что я теперь чувствовал себя активным участником подготовки к съезду. Этим ощущением я жил с тех пор, как у нас родилась идея штангового крепления, с тех пор, как я понял, что есть выход из возникших перед нами трудностей.

Несколько месяцев назад, читая решения Пленума ЦК о промышленности, я не мог отделаться от горького ощущения, что мы здесь как бы стоим в стороне, попали в глубокий прорыв и топчемся на месте, в то время как все в стране движется вперед. Наверное, во время войны командир части, не сумевшей отбросить врага, овладеть городом, вот так же слушал радиосообщения о своих соседях, продвинувшихся вперед и заслуживших благодарность страны.

Теперь положение изменилось. Я знал, что и мы готовим свой вклад в дело Двадцатого съезда. Я снова был в строю. И поэтому я слушал все эти сообщения о целинных землях, о металлургах и шахтерах Донбасса, решивших досрочно выполнить план первого года шестой пятилетки, с таким же, наверное, чувством, с каким солдат слушает сводку с поля боя.

Слова военных сводок стандартны и лаконичны. Но дело не в словах. Дело в том, что встает за ними…Двадцатый съезд начался. Диктор читал доклад Н. С. Хрущева о семилетнем плане развития народного хозяйства. Я видел огненные жерла доменных печей. Бескрайние целинные степи расстилались передо мною. Меня обжигал жар расплавленного металла.

…А утром я с новыми силами, с новым запасом энергии ехал в управление комбината. Снова слушал неопределенные, осторожные слова Кондакова. И что бы он ни говорил, мне слышалось: «Я тебе, Арефьев, ничего не запрещаю. Понял? Так и запомни! На всякий случай запомни!»

Наконец я заявил, что отправляю предложение о штангах в Москву непосредственно от. управления нашего строительства, минуя комбинат. Но здесь возникло одно новое обстоятельство, которое несколько изменило мое намерение.

11

…В начале марта я собрался ехать в отпуск.

Отъезд был решен внезапно. Меня вызвал Кондаков и спросил:

— Слушай, ты почему отпуск не берешь?

Прошло полтора года с тех пор, как я начал работать на строительстве. Но мысль об отпуске еще не приходила мне в голову. Наверное потому, что до сбойки я не мог покинуть штольню. И кроме того, существовал закон, по которому работающие на Крайнем Севере могли, если хотели, брать отпуск сразу за несколько лет.

Я решил отказаться. Но потом понял, почему Кондаков завел этот разговор. Ему надоела моя настойчивость. Он хотел отделаться от меня хотя бы на время.

А я подумал: «Поеду на Урал, навещу мать». Мой путь лежал через Москву.

Я смог бы зайти в «Центропроект» и в министерство по поводу нашего предложения о штанговом креплении.

Словом, я согласился взять отпуск.

..В тот предотъездный вечер я сидел и слушал очередные «Последние известия». Передача окончилась. В комнате стало тихо. Внезапно я остро почувствовал свое одиночество. Мне не к кому было пойти. Я простился уже со всеми, кроме Кондакова. С ним успею.

Я посмотрел на часы: восемь. До моего отъезда еще целый вечер и ночь. Как долго!

Что ж, пойду к Кондакову! Я вышел из дому. Стоял тихий морозный вечер. В эти дни не было обычных февральско-мартовских ветров и снегопадов. Искрились сугробы под светом мощных электроламп. У подножия горы копошились ребята с лыжами и санками, — теперь они часто приходили сюда из Тундро-горска, чтобы покататься с гор. Я медленно шел по дороге к поселку. На полпути между нашим строительством и поселком, в стороне от дороги, стоял на пригорке небольшой деревянный домик. Я бывал в нем дважды со времени моего приезда. Это был Дом-музей Кирова. В первый день нового, 1930 года сюда приехал Сергей Миронович Киров, чтобы рассказать небольшой группе работавших здесь геологов о только что принятом партийном решении освоить Советский Север.

В одном из боковых окон я увидел свет и, свернув с дороги, подошел к домику. «Кто бы это мог быть в музее в такой час? — подумал я. — Наверное, Жильцов, заведующий. Он жил неподалеку. Что ж, старик позволит мне зайти в дом».

Я поднялся на крыльцо и толкнул дверь. Она не была заперта и открылась со скрипом. Вошел в полутемные сени, приоткрыл вторую, дощатую дверь, которая вела в большую комнату, рассчитывая увидеть там Жильцова.

Но Жильцова на месте не оказалось. Вместо него я увидел Ирину Волошину. Она сидела за длинным некрашеным столом, под висевшей на стене табличкой: «Здесь сидел С. М. Киров».

Я смутился от этой неожиданной встречи и даже сделал шаг назад.