Год жизни. Дороги, которые мы выбираем. Свет далекой звезды

— Вы не должны огорчаться, — сказала Коростылева и дотронулась своими длинными, худыми пальцами до руки Завьялова. — Вы уже убедились, что та, которую ищете, жива. Это совсем недавние снимки.

Наступило молчание. Потом Завьялов спросил:

— Послушайте, а не может случиться так, что это фото попало в журнал… вон из тех папок?

И он показал на стеллажи, заполненные толстыми дерматиновыми папками.

— О нет! — решительно ответила Коросты-лева. — Там Летопись. История. Там все имеет свое имя… И люди и события.

— И плохие и хорошие? — усмехнулся Завьялов.

— Как это и бывает в жизни.

— Й обо все этом напечатано в журнале? — О нет. Процентов двадцать пять, не больше.

— Для кого же вы храните остальные семьдесят пять? — удивленно спросил Завьялов.

— Ну… на всякий случай. И для истории.

— Что это значит? Почему вы не показываете свою Летопись нам, современникам? Ее надо опубликовать отдельной книгой.

— Зачем?

— Чтобы можно было вспомнить прошлое, хорошее и плохое, найти своих родных и близких, вернуться в те времена, когда мы были лучше или хуже…

— Но зачем?

— Вот опять вы спрашиваете: «Зачем?»! — воскликнул Завьялов. — Помните, в «На дне» Горького татарин кричит: «Надо играть честно!» А Сатин спрашивает: «А зачем?» Есть вещи, которые не требуют объяснений.

— О, сколько еще вещей в нашей жизни требует объяснений! — тихо сказала Коросты-лева.

Завьялов внимательно посмотрел на нее. Седые волосы. Усталые глаза. Морщины. Много пережила? А кто не пережил много за эти годы!..

— Вот и надо объяснить, — угрюмо повторил Завьялов. — И, кажется, уже начали объяснять. А как это сделать, не обращаясь к памяти людей? А вы заперли эту память. Уложили ее в свои дерматиновые папки и заперли.

Коростылева покачала головой.

— Вы не говорили бы так, если бы знали, сколько таких папок уже раскрыто за последний год, — сказала она. — Но иногда я задаю себе вопрос: а надо ли это делать? Человеческая память добра, она притупляется и уже не так страшно ранит сердце.

— А вы не бойтесь людей, — прервал ее Завьялов, — они не самоубийцы.

В этот момент дверь отворилась, и на пороге появился молодой человек в серебристой куртке то ли из нейлона, то ли из парашютного шелка.

— Вот и ты наконец! — воскликнула Коростылева. — Познакомьтесь, это товарищ Завьялов.

— Филонов, — назвал себя парень, не подавая руки, и кивнул.

— Речь идет об апрельском номере, Слава, — сказала Коростылева. — Ты для него снимал вместе с Гольцевым, Шапиро и другими. Там есть сюжеты предмайского соревнования. Помнишь?

— Ну, помню, — ответил Филонов и недоуменно посмотрел на Завьялова.

— Прекрасно, — сказала Коростылева. — Подойди к столу. Ты знаешь, где сделан этот снимок?

— Понятия не имею. Что за снимок?

— Мы тоже не знаем. На конверте проставлена только фамилия: И. Иванов. Я надеялась, что ты знаешь…

— А что, собственно, случилось? Какой-нибудь режимный объект врезался? Это длинное здание на заднем плане? Да? А вы из какой организации, товарищ? — обратился Филонов к Завьялову.

— Нет, нет, Слава, ты совсем не про то, — остановила его Коростылева, — речь идет о розыске человека. Женщины.

— Жена? Дочь? — деловито осведомился Слава.

— Дочь, — буркнул Завьялов, не скрыв раздражения.

Филонов, делая вид, что не замечает тона Завьялова, сказал:

— На этом снимке я что-то не вижу детей. Помнится, я снимал четырех близнецов…

— Товарищ Завьялов разыскивает женщину, погибшую во время войны, — сказала Коростылева, с укором посмотрев на Филонова. — Ему сообщили, что она погибла, а он убежден, что узнал ее на этом снимке.

— Когда возвращаются те корреспонденты из-за границы? — спросил Завьялов Коростылеву, чтобы прекратить этот никчемный разговор.

— Вопрос нескольких дней.

— Вы разрешите позвонить?

— Конечно. Я сама вам позвоню. У вас есть телефон?

— Есть. — Завьялов вырвал листок из блокнота, записал номер и положил на стол. — Но разрешите позвонить мне самому. Очень трудно сидеть в бездействии и ждать.

— Конечно, конечно… Мы сделаем отпечаток с этого негатива. Я думаю, вам приятно будет иметь фотокарточку. Она будет готова завтра. Оставим у секретаря редакции на ваше имя.

— Спасибо.

Все. Завьялов может уходить. Он крепко жмет руку Коростылевой и, проходя, слегка кивает этому мальчишке Филонову. Что может помнить такой парень? Ветер в голове. Серебристая нейлоновая куртка. Молнии. Пижон! Разве он знает, что такое страдание, боль?.. Мальчишка! Как их теперь называют, таких? А-а, стиляга!

Завьялов медленно, очень медленно спускается на первый этаж.