Год жизни. Дороги, которые мы выбираем. Свет далекой звезды

— О-о! Ну, тогда я напрасно всю эту беллетристику развожу, — смущённо говорит Соколов. — Вы помните, конечно, в те годы шло перевооружение авиации. Создавалась новая, реактивная техника. Словом, я объясняю Мироновой: «Время ваших ИЛов, девушка, прошло. Наступает эра реактивной авиации». Ну, тут я пофантазировал немного насчёт самолётов-гигантов, которые будут долетать из Москвы до Владивостока за несколько часов, и объяснил, что для таких самолётов нужно новое топливо, которое обеспечивало бы такую большую скорость, высоту, дальность полётов. Словом, вам всё ясно. Говорю я это, а сам внимательно за ней наблюдаю. Вижу, на глазах моих Оля Миронова меняется. Была одним человеком, а стала другим: щёки порозовели, глаза расширились, голову этак задорно чуть назад откинула, похорошела. Точно подменили её. Ну, вижу, зажглась в ней искра, и стал я из этой искры раздувать огонь. Рассказываю ей, какую революцию надо нам произвести в топливе и как мы нуждаемся в людях, которые знакомы с моторами, были связаны с авиацией, любят её… Вы знаете, я уже тогда, после первого разговора, понял, что она за человек. Я не раз встречал таких: им нужна цель в жизни. Не просто вера во что-то, а конкретная цель. Трудности не в счёт. Есть цель — они живут. Тогда они неузнаваемы. Их ничто не берёт: ни холод, ни голод, ни горе. А пропади эта цель — и всё кончено. Тогда даже слабый ветер, от которого рядовые люди только пригибаются, ломает их. Есть люди, которые при жизненных заморозках могут существовать в состоянии некоего анабиоза: и не живёт и не умер… А такие, как Оля, замерзают. Если нет цели, конечно. Но если есть цель — им никакие морозы не страшны. Короче, я определил Олю в испытательную группу. В задачу входило определение физических свойств топлива. Начала у нас работать. Двух месяцев не прошло, как стала она любимицей всей лаборатории. Должен вам прямо сказать: я души в ней не чаял. Было у меня в лаборатории немало хороших людей и специалистов замечательных. Слава богу, мне за шестьдесят, многих повидал я на своём веку…

— Я ей верил, — продолжал после паузы свой рассказ Соколов. — И по работе и, так сказать, по-человечески. Вы знаете, есть такие люди, ну, как бы это выразиться, с ложной, так сказать, напоказ выставленной совестью. У них совесть, как… Ну, вроде счётчика Гейгера. Ты при нём сделал что-то не так, — чего там, подумал не так! — а счётчик уже стучит: «Тук-тук-тук…» Они эту «совестливость» свою так развили, что она у них в профессию превратилась. Иной раз видишь, что рядом с тобой такой живой счётчик Гейгера только и ждёт повода, чтобы тебя во имя благородства обличить в чём-то. И хочется тогда назло этому счётчику что-нибудь этакое недобропорядочное выкинуть или перегрузку ему такую дать, чтобы в стуке зашёлся и… сломался бы от перенапряжения и возмущения. А вот Оля была совсем другим человеком… Она была честной без аффектации, без навязчивости, так сказать, органически честной. Атмосфера в то время в нашем институте была напряжённая. С одной стороны, это естественно и объяснимо, вы человек военный и понимаете степень секретности проблем, над которыми мы работали. И все мы эту ответственность сознавали. Но тяжесть атмосферы заключалась не в этом чувстве ответственности, не в самоконтроле, который в наших работниках был развит до предела. Дело было в другом. Мы чувствовали, что за всеми нами и днём и ночью наблюдает чьё-то злое, подозрительное «недрёманное око». Как будто кто-то решил, что если оно, это «око», хоть на мгновение прикроется, то все мы тотчас же распустимся, забудем про бдительность и кинемся выдавать государственные тайны… Словом, сегодня об этом легко говорить, а тогда… Но Оля и в этой гнетущей атмосфере сохраняла какую-то волнующую жизнерадостность и простоту. Я, как начальник лаборатории, знал, что её не очень-то любили в таких организациях, как отдел кадров. Собственно, придраться к ней было трудно: анкета великолепная — фронтовичка, боевые ордена, медали. И всё же… Я даже как-то сказал ей: «Ну, зачем вы с ними цапаетесь, с чего это у вас началось?» А она отвечает: «С анекдота про пиво». И рассказывает мне анекдот — теперь его все знают: про то, как на фронте командир что-то очень тихим голосом сказал, чепуху какую-то, и все его подчинённые эту чепуху стали повторять тоже шёпотом, как невесть какую военную тайну. А потом выяснилось, что командир просто холодного пива выпил и у него голос сел. Оля мне тогда рассказала, что её в отдел кадров вызвали и про какую-то ерунду вот таким же тихим, многозначительным, «засекреченным» голосом спросили. А я, говорит, им шёпотом ответила и потом этот самый анекдот рассказала. Я её предупреждаю: «Бросьте, Оля, не связывайтесь». А она мне: «А что я могу сделать? Мне смешно. Представьте себе, Арсентий Павлович, что вы дома у себя храните ценную вещь. Нет ничего для вас в жизни ценнее. Пропадёт она — и кончится ваша жизнь. И вдруг вы замечаете, что какой-то дядя начинает за вами следить, как бы эту вещь на толкучку не вынесли. Глупо же, правда?»