Год змея

Княгиня оглянулась. В приоткрытое окно врывался ветер и шевелил ткани, свисающие с навеса над княжеской постелью, — летели они, светло-голубые и сизые, в кромешной темноте, которую прорезал лишь свет больного луны. Свои шелка Ингерда осторожно сбросила с плеч — чтобы не мешали. И, неслышно переступая узкими ступнями, склонилась над сыном.

Боги, он же еще так молод. Хотя казалось, что родился стариком — когда-то Ингерда думала, не подкинули ли ей подменыша? Не могло человеческое дитя смотреть так мудро и строго, как смотрел Хьялма. И это дитя только раз плакало ей в колени — в семь или восемь лет, когда начались первые приступы кровавого кашля. Больше — никогда. Позже, в юношестве, Хьялма возвращался из походов и первым делом спешивался с коня, чтобы поцеловать матери руки. Он привозил ей подарки и славу, но всегда смотрел так вежливо и холодно, будто не доверял женщине, которая ради любви к одному сыну могла предать остальных.

Неужели она действительно могла? Тонкие пальцы Ингерды взлетели к губам, сдерживая всхлип, а другая ладонь еще сильнее стиснула рукоять кинжала. Нет, нет, нет…

Хьялма все равно умрет. Скоро — через год или два, не позже. А Сармат сумеет прожить долгую жизнь. Ингерда сойдет с ума от мысли: когда-то, в самую длинную ночь в году, она могла его спасти, но не спасла. И княгиня вспомнит об этом, когда разглядит Сармата, болтающегося на виселице у халлегатских ворот. Или увидит его отрубленную голову, брошенную к ее белым ногам, — в рыжих косах запечется кровь, а глаза, улыбчивые и лукавые, застынут под заплывшими веками…

Ритуальный кинжал сверкнул в руках Малики золотом — расплавленным, тягучим, колдовским, отразившим в себе все пламя лампад.

Лезвие поймало серебряный лунный отблеск. Луч обвил хрупкое запястье Ингерды и осветил нож, занесенный над спящим князем. Хьялма встрепенулся так резко, будто бодрствовал все время. Рывком сел на постели и, перехватив руки матери, вывернул оружие из пальцев. Ингерда отшатнулась — бледная, онемевшая от ужаса, и так и замерла перед ним, не в силах пошевелиться. А потом медленно опустилась на колени, глотая слезы. Хьялма молчал и не поднимался — только поставил босые ступни на пол и убрал нож за спину. Он сидел в одних портах и неподпоясанной рубахе, взъерошенный со сна, но глаза смотрели цепко и страшно.

— Ну, — хрипнул. — Говори.

Язык Ингерды заплетался. Ледяной страх оплел тело, высушил горло, сделал пальцы непослушными и дрожащими.