Год змея

— Братец. — От широкой улыбки заболели губы. Сармат выдохнул: — Здравствуй.

Хьялма стоял в дверях и небрежно поглаживал треугольную бородку. Его волосы, обрезанные у середины шеи, еще были каштановыми — в них серебрилась только пара нитей. Сармат не считал себя трусом и давно не боялся ни отца, ни чужого меча или языка, но знал: если бы боги позволили ему заглянуть в лицо главному страху, он бы увидел эти глаза — холодно-синие, словно лед в северных морях.

А Хьялма всегда, и в четырнадцать лет, и в двадцать четыре, как сейчас, смотрел на Сармата так, будто перед ним до сих пор был мальчишка, стремящийся ему подражать.

— Что же, — просто сказал Хьялма, указав на отца подбородком, — попрощался?

Сармат кивнул, и брат добавил — сухо, но без злости или недовольства:

— Тогда идем поговорим.

Хьялма привел его в дубовый чертог, самый старый во всем Халлегате. На стене напротив пиршественной залы багровел герб их рода: красный крылатый змей, свернувшийся кольцом. И когда Сармат шел по родным коридорам, когда видел челядь, торопливо убиравшуюся с их пути, и рассматривал рябины за окнами в узорных ставнях, то чувствовал себя узником, которому впервые за долгое время позволили увидеть свет. Халлегат — это слава и древность, и его княжий терем — величие, заклятое на крови. У вина, подаваемого дома, даже вкус был другой: терпкий и жалящий. Сармат думал об этом, сжимая в пальцах чарку. К своей брат притронулся не раньше, чем вино смешали с водой.

Сармат понимал, что это значит.

— Снова кашляешь?

Порой болезнь давала Хьялме короткие передышки, но неизменно возвращалась, распаляясь страшнее прежнего. Хьялма не ответил, лишь постучал о чарку костяшкой пальца, хотя Сармат сделал все, чтобы в его голосе звучала не тайная радость, а искренняя забота.

— Рагне сказал, что видел твоих людей в своих землях.

— Сосунок, — фыркнул Сармат. — Отец бы еще Инголу княжество отмерил.

Рагне ушли маленькие, но плодородные земли к западу от самого Халлегата. Щедрое подношение — отец сделал это, прекрасно понимая, что Рагне не станет править сам. Хьялма был достаточно мудр, чтобы вспыльчивый и гордый брат, которому к тому времени едва исполнилось семнадцать, прислушивался к каждому его слову, не ощущая собственной несвободы.

— И все же, — произнес Хьялма и мягко, и холодно. — Видеть тебя и твоих людей в Халлегате — совсем не то, что за его пределами. Отныне это чужие владения, Сармат. Постарайся не заявляться к Рагне без приглашения.

На что тот ему сдался? Сармата не было в угодьях Рагне — только часть его малой дружины. И юноша надеялся, что ее появление довело младшего брата до бешенства.

— Теперь буду внимателен. — Сармат улыбнулся, но тут же недобро сверкнул глазами. — И обещаю: перестану дразнить Рагне. Скоро опять уеду, братец, ведь меня ждет очаровательная Криница.

Хьялма смотрел, не мигая. Он никогда не говорил так много и горячо, как Сармат, но его присутствие — спокойное лицо и ждущие ледяные глаза — многим развязывало языки.

— Избы, скотные дворы и мухи над глушью. — Сармат почти плюнул и, запрокинув голову назад, рассмеялся. — Спасибо, отец, удружил.

— Не рассказывай мне о Кринице. — Хьялма сплел пальцы. — Я сам княжил там, когда был моложе. Упражнялся. Учился.

Сармат тут же стал серьезнее, но на губах не угасла усмешка. Хьялма было побледнел, но сумел сдавить кашель в горле и, погладив переносицу, продолжил:

— Так зачем тебе земли, Сармат?

Тот удивленно приподнял бровь.

— Править.

— Нет. — Хьялма покачал головой. — Играться. — Улыбка Сармата напомнила оскал, а на скулах выступили пятна. — Что ты дашь людям, которые присягнут тебе?

— Славу. Золото. Величие. — Каждое слово — лезвие, обернутое в шелк.

— А им нужны спокойные дороги и пашни, ломящиеся от хлеба. Разве ты этого не знаешь? Люди хотят, чтобы их дочери не надевали вдовьи платки, а сыновья вырастали и умирали седыми. Ты сулишь народу войну, Сармат, и не для того, чтобы восславить его или защитить. Ты мечтаешь о битвах в честь единственного божества — тебя самого.

Усмешка Сармата была мертвая.

— Править размеренно и мудро — не по тебе. — Хьялма медленно отпил из чарки. — Скучно и тяжело, а разве ты когда-либо себя перекраивал? Ты честолюбив, и невидимый княжеский венец жжет тебе лоб, но послушай. Послы и зерно, строительство и торговля — неужели ты вправду жаждешь такой доли?

Сармат хрустнул шеей — одна из кос, звякнув золотым зажимом о зажим, свесилась, почти коснувшись стола. Словно не расслышав вопроса, ответил:

— Но ты жаждешь.

— Я — да. — Хьялма сделал жест рукой и обхватил подбородок пальцами. — А ты — не я. Взгляни на Ярхо: он не князь, а воин, притом великий. И Ярхо ли не знает, что мой путь ему не по душе и не по плечу? Так же, как мне — его.

— Я честолюбив, — напомнил Сармат. — И невидимый княжеский венец жжет мне лоб.

— Да, — согласился Хьялма. — Поэтому пока оставайся в Кринице. А как разберешься с ее укладом и своими желаниями, как почувствуешь, что этот княжеский терем для тебя слишком тесен, приходи ко мне.