Год Змея

Хьялма всё равно умрёт. Скоро – через год или два, не позже. А Сармат сумеет прожить долгую жизнь. Ингерда сойдёт с ума от мысли: когда-то, в самую длинную ночь в году, она могла его спасти, но не спасла. И княгиня вспомнит об этом, когда разглядит Сармата, болтающегося на виселице у халлегатских ворот. Или увидит его отрубленную голову, брошенную к её белым ногам – в рыжих косах запечётся кровь, а глаза, улыбчивые и лукавые, застынут под заплывшими веками…

Ритуальный кинжал сверкнул в руках Малики золотом – расплавленным, тягучим, колдовским, отразившим в себе всё пламя лампад.

Лезвие поймало серебряный лунный отблеск. Луч обвил хрупкое запястье Ингерды и осветил нож, занесённый над спящим князем.

Хьялма встрепенулся так резко, будто бодрствовал всё время. Рывком сел на постели и, перехватив руку матери, вывернул оружие из пальцев. Ингерда отшатнулась – бледная, онемевшая от ужаса, и так и замерла перед ним, не в силах пошевелиться. А потом медленно опустилась на колени, глотая слезы. Хьялма молчал и не поднимался – только поставил босые ступни на пол и убрал нож за спину. Он сидел в одних портах и неподпоясанной рубахе, взъерошенный со сна, но глаза смотрели цепко и страшно.

– Ну, – хрипнул. – Говори.

Язык Ингерды заплетался. Ледяной страх оплёл тело, высушил горло, сделал пальцы непослушными и дрожащими.

– Хьялма, – лишь выдохнула она – щёки влажно блестели в лунном свете. – Хьялма, не губи. Я не хотела, – всхлипнула надрывно. – Это морок, слышишь? Наваждение. Безумие. Ты мой сын, и я люблю тебя, я…

– Верно, – сухо заметил Хьялма. – Но в отличие от Сармата, я не только твой сын. Я ещё и твой государь.

Ветер застонал за окнами, а князь устало потер лоб и спросил:

– Знаешь, как это называется, мать?

Ингерда бы заревела навзрыд, но сил не было. Хьялма покачал головой и тихо произнёс:

– Измена.

Он выглядел утомлённым, спокойным и твёрдым, но никак не удивлённым. Это ударило Ингерду больнее всего – будто Хьялма ждал от неё предательства так давно, что оно его даже не тронуло. Княгиня закусила губы, вытирая глаза рукавом нательной рубахи – колени начали болеть.

– На дыбу вздёрнешь? – она вскинула залитый слезами подбородок. – Или бросишь на плаху?

Ответ был хлёстким и равнодушным:

– Нет.

Хьялма встал с постели. Перехватил нож и отошёл к окну, так и не приказав Ингерде подняться – луна бросила на его лицо сеть дрожащих узоров.

– Заколи меня сейчас, – попросила княгиня. – Или тебе нужно, чтобы мою смерть увидел весь Халлегат? – Пальцы сжали полы рубахи. – Если хочешь провести меня по мощёным улицам, чтобы каждый прохожий бросил в меня камни, – веди.

Но Хьялма её не слушал – думал о своём, прижимаясь лбом к приоткрытой ставне. Ингерда и не попыталась бежать: куда? Большего позора она не вынесет.

– Отдай меня своим палачам, Хьялма. Пусть иссекут кнутами, затопчут лошадьми – только не молчи, умоляю!

Хьялма рассеянно дёрнул плечом.

– Ты напишешь Сармату.

От его тихого, но зычного голоса внутренности Ингерды скрутило в жгут. Осознание пришло быстро.

– Нет, – она помертвела. – Пожалуйста, не надо.

– Ты расскажешь ему, что я вымещаю на тебе злость, – продолжил сухо. – Что на твоём теле нет живого места – одни синяки. – Ложь. Хьялма Ингерду и пальцем не трогал, и она жила под его крылом, холёная и неприкосновенная. – Ты расскажешь ему, что я грозился замучить тебя до смерти, но верные служанки вывезли тебя из Халлегата, пока я гостил у соратников.

– Хьялма!

– И ты попросишь Сармата о встрече, – произнёс жёстко. – Весной. На северо-восточном берегу Перламутрового моря, у Рудного излома, принадлежавшего твоему отцу.

– Нет, умоляю, – ногти Ингерды впились в кожу предплечья. – Всё, что угодно, не это. Хочешь – режь меня, рви, наизнанку выворачивай, но я не заманю Сармата в ловушку.

– Заманишь. – Хьялма потерял друзей, братьев, любимую женщину и ребёнка – что могло его тронуть? – Мне нужно, чтобы это письмо написала твоя рука. Дрожащая, слабая. Ты не знаешь пыток, и если понадобится, я прикажу тебя пытать. Не как свою мать, а как изменницу. Пусть письмо, которое получит Сармат, будет запятнано твоей кровью.

– Нет! – Жемчугом блеснули зубы. Лицо перекосилось в судороге. – Я не стану его гибелью.

– Конечно, – медленно ответил Хьялма, захлопывая ставни. – Ты станешь его тюрьмой.

Между ними – всего один удар. Удар ухающего сердца, удар ритуального кинжала: кровь стучала в висках, и огонь пульсировал в лампадах, скользя по простыням на ложе, по подушкам, по волосам Малики, вьющимся у щек. Княжна занесла кинжал – лезвие войдёт в плоть одним рывком. Каким бы ты сейчас ни казался красивым, Сармат-змей, каким бы беззащитным, рука Малики не дрогнет. Любить так любить, ненавидеть так ненавидеть: сколько их, женщин, оставшихся в народных легендах? Тех, что резали завоевателей на их же постелях.