Годы

Мы с удивлением и удовлетворением видели, как они самостоятельны и независимы: это казалось завоеванием в истории поколений.

Они могли дать нам фору по толерантности, неприятию расизма, пацифизму и экологии. Они не интересовались политикой, но принимали все благородные инициативы и лозунги, и слоган, придуманный прямо для них, «Руки прочь, он мой кореш»[68], покупали диск в поддержку голодающих Эфиопии, шли на демонстрацию вместе с берами. Они строго следили за соблюдением права «быть иным». Они судили мир с позиций морали. Они нам нравились.

Во время праздничных обедов упоминания прошлого звучали все реже и реже. Не имело смысла ради молодых гостей извлекать на свет божий эпопею нашего вхождения в мир. Мы так же, как они, ненавидели войны и распри между народами. Тем более не вспоминали Алжир, Чили или Вьетнам, или май 68-го года, или борьбу за разрешение абортов. Нашими современниками были только наши дети.

Прежнее время уходило из-за семейного стола, покидало тела и голоса свидетелей. Теперь оно было в телевизоре, в архивных пленках под комментарии неведомо чьих голосов. «Долг памяти» стал гражданской обязанностью, признаком чистой совести, новым патриотизмом. После сорока лет общепринятого равнодушия к геноциду евреев — никто не рвался в свое время смотреть «Ночь и туман»[69] или читать Примо Леви и Робера Антельма — мы вдруг почувствовали что-то вроде стыда, но то был стыд запоздалый. И только на фильме «Шоа» совесть с ужасом осознавала, до какой немыслимой бесчеловечности может дойти человек.

Людей захватила генеалогия. Они отправлялись в мэрии по месту рождения, собирали подборки свидетельств о рождении и смерти, с изумлением и разочарованием смотрели на немые архивные документы, где значились только фамилии, даты и профессии: Жак-Наполеон Тюилье, родился 3 июля 1807 г., поденщик, Флорестина-Пелажи Шевалье, ткачиха. Мы берегли семейные вещи и фотографии, дивясь тому, что в семидесятые годы сами же выбрасывали их без малейшего сожаления: теперь как раз их-то и недоставало. Нужно было собрать информацию, дойти до сути. Со всех сторон слышались призывы «обрести корни».

Самоопределение, которое прежде ассоциировалось лишь с удостоверением личности, то есть документом, который носят в бумажнике, — теперь становилось первоочередной заботой. Никто не знал точно, в чем оно заключается. В любом случае, это надо было иметь, искать, обретать, утверждать и демонстрировать. Высокое и ценное достояние.

Во всем мире женщины ходили закрытыми с головы до ног.

Тело, чью форму обеспечивали бег, аэробика, минеральная вода «Эвиан», йогурты и чистка организма, брало новые высоты. Оно теперь думало за нас. Сексуальность должна была быть «яркой и всесторонней». Для самосовершенствования мы читали «Трактат о ласках» Доктора Леле. Женщины снова надели чулки и пояс с резинками, уверяя, что делают это прежде всего «для себя». Призыв «доставить себе удовольствие» слышался отовсюду.

Сорокалетние супружеские пары смотрели фильмы категории X, которые демонстрировал Canal+. Видя во весь экран неугомонные мужские члены и начисто выбритые вульвы, они тут же испытывали чисто техническую похоть — дальний отблеск, никак не связанный с тем огнем, который швырял их друг к другу десять или двадцать лет назад, когда они даже не успевали снять обувь. Момент наслаждения они обозначали теми же словами, что и артисты порно. И удовлетворенно засыпали, чувствуя себя нормальными людьми.

Надежда, ожидание чего-то перемещалась с вещей на сохранение тела, нетленной молодости. Здоровье стало правом, болезнь — несправедливостью, которую надо было как можно скорее исправить.

Теперь у детей не было глистов, и они почти не умирали. Запросто рождались «дети из пробирки» и отслужившие свое сердца и почки живых людей заменялись на органы, взятые от мертвых.

Оставалось сделать невидимыми дерьмо и смерть.

О недавно возникших болезнях, не имевших лечения, предпочитали не говорить. О болезни с немецким именем «Альцгеймер», которая сбивала с толку стариков и заставляла их забывать имена, лица. О другой, которая передавалась через содомию и шприцы и была карой для гомосексуалов и наркоманов, ну, или в крайнем случае, — чьим-то невезением при переливании крови.