Годы эмиграции

Сейчас задним числом легко видеть, насколько неосновательно было проектировать международный правопорядок после второй мировой войны по аналогии с тем, каким он предполагался после первой, - 26-ю годами раньше. Думали, что ряд существенных поправок к неоправдавшей ожиданий покойной Лиге Наций способен всё исправить. И я был не первый и не единственный погрешивший в этом отношении.

В статьях, помещенных в "За Свободу"" вслед за межсоюзной конференцией в Дамбертон Оке, которая собралась для обсуждения проектов будущей организации международного мира, то, что сейчас представляется наивным и недальновидным, защищали такие компетентные и трезвые политические реалисты, как товарищ Государственного секретаря Сомнер Уэльс и Волтер Липмэн.

Последний, как и я после него, перефразировал применительно к внешнеполитическим отношениям известные слова Линкольна: "Мировой порядок не может быть наполовину демократическим, наполовину тоталитарным", - он будет не прочным миром, а временным "с компромиссами, переторжками, специальными соглашениями и дипломатией сдержек и противовесов".

Именно это и произошло. А не произошло в действительности то, что отличало намеченный после второй мировой войны международный правопорядок, Организацию Объединенных Наций (ООН), от того, который продемонстрировала Женевская Лига Наций, и что отличало новый правопорядок Лиги Наций в положительную сторону. Возглавлявшаяся президентом Вильсоном американская делегация на Версальской конференции мира 1919 года решительно отказалась пойти навстречу французам, настаивавшим на снабжении Лиги Наций вооруженными силами для приведения в исполнение решений Лиги и предотвращения агрессий. В 1945 году американцы и другие оказались ближе к реальности, и проектированной новой организации международного правопорядка решено было придать воздухоплавательные контингенты для немедленного подавления всякой попытки нарушить общий мир. Это было радикальное и положительное нововведение, из которого, правда, вышло мало толку, но по другим обстоятельствам.

И в "Новом Журнале" я поместил две пространные статьи: "Международный билль о правах человека и защите прав меньшинств" и "Сан-францисская Хартия". Над последней статьей я много и с увлечением работал. Помимо желания углубить исторический и юридический анализ "конституции", по которой живет и действует - чаще бездействует - почти 25 лет Организация {188} Объединенных Наций, мною владело сознание дефектов этой новой организации, во многих отношениях уступавшей даже покойной женевской Лиге Наций и вместе с тем вызывавшей преувеличенные восторги и ожидания.

Я был, конечно, не единственный скептик или маловер.

Но должен сказать, как политически это ни прискорбно, что скептики и маловеры в отношении ООН, увы, оказались правы, если не во всем, то во многом и существенном. Я считал "сан-францисскую Хартию ни объективно хорошей, ни лучшей из реально возможных". И в заключение отсылал своих читателей и критиков к статье "Россия, Европа, мир после войны", напечатанной в No 1 "Нового Журнала" в конце 1941 года и тогда встретившей возражения и неодобрение, в частности, на страницах того же журнала за чрезмерную умеренность взглядов. Теперь недавние защитники более реальных планов пришли в умиление даже от Сан-францисской Хартии, не оправдавшей и более скромных надежд и ожиданий. На те же темы я напечатал статьи в американском журнале, созданном во время войны идейными руководителями юнионного движения: проф. Мак Ивером, Вэвиэн Фреем, Давидом Дубинским, Рафаилом Абрамовичем и другими.

Из намеченной книги об оправдании власти увидели свет на английском языке только две главы: обширное философско-правовое введение в трехмесячнике Колумбийского университета "Political Science Quarterly" и другая глава в "Foreign Affairs' под произвольно измененным редакцией журнала заглавием "Lenin's Democracy and Stalin's" и в сокращенном до непонятности виде о том, что я писал о "Советском принципе" и представительстве групп и учреждений. В "Political Science Quarterly" напечатал я и ряд рецензий на книги о меньшинствах. Трудности мои заключались не только в том, что в университетской библиотеке мало можно было найти нужного мне материала, - она была чрезвычайно скудна в литературе, касавшейся русской революции и, особенно, советских источников. Громадным препятствие для помещения очерков в американских изданиях было недостаточное знание мною английского языка: с большим напряжением и большой потерей времени мог я передать существо своей мысли, но эта передача была далекой от того, что можно было печатать или даже показать редактору любого издания, вечно спешившему и никак не расположенному терять свое время на разбор спорной ценности рукописи неизвестного иноземца.

В данном случае мне улыбнулась фортуна - у меня оказался добровольный и очень компетентный редактор-переводчик того малоудовлетворительного текста, который я представлял ему на "своем" английском языке.