Годы эмиграции

Пайпс был и одарен, и работоспособен, и настойчиво шел к намеченной им цели. Он быстро написал превосходную книгу "Образование Советского Союза, коммунизм и национализм, 1917-1922", выпущенную в 1954 году, о национально-территориальных образованиях в Советском Союзе, документированную и теоретически оснащенную. Окрыленный успехом, который заслуженно имела книга, и избранием на кафедру в Гарварде, Пайпс выпустил еще две книги - о Карамзине: перевод знаменитой "Исторической записки" последнего, легшей в основу всей последующей консервативной и реакционной историософии России, и свое понимание взглядов Карамзина, которое при самом благожелательном отношении к американскому историку русского прошлого иначе, как поверхностным, назвать нельзя. Пайпс изобразил Карамзина на подобие того, как тот изобразил "добрых швейцаров", - в русских терминах начала XX века, как "правого октябриста", то есть умеренным конституционалистом-монархистом.

Встретившись с Пайпсом в Публичной библиотеке Нью-Йорка на 42-й улице, я имел с ним в кулуарах горячую схватку на эту тему, но он не сдался, а сослался на авторитет русского историка, который так же думает. Впрочем, Пайпс вскоре переменил свою тематику и от советских меньшинств и Карамзина перешел на советскую литературу, в которой тоже был признан вскоре специалистом.

В общем все наши студенты были - или казались мне - симпатичными, "славными ребятами". Ни с одним из них за девять месяцев обучения не было у меня никаких недоразумений. Я не подсчитывал, сколько их прошло у меня. Курсы были краткосрочные, и слушатели обыкновенно переходили от одного преподавателя к другому. Маламут старался давать мне более образованных. Среди последних неожиданно обнаружились малограмотные в элементарном английском правописании. Ими оказались обучавшиеся в так называемой прогрессивной начальной школе, пользовавшейся одно время популярностью в интеллигентских кругах Америки и следовавшей правилу: пишите, как слышите и произносите, не {161} мудрствуя над трудно усваиваемыми и спорными правилами грамматики.

Близко я не сошелся ни с кем в Корнеле.

Всё же кое с кем из слушателей у меня сохранились отношения на десятилетия. Так, Сэм Штейнберг, унаследовавший небольшую торговлю колониальными товарами, унаследовал и некоторых товарищей по курсам первой половины 40-х годов. Он устраивал у себя обед в новогодние еврейские праздники, на который приглашал своих друзей - бывших моих слушателей и привозил к себе и меня. Мы проводили вечер в дружеском общении. Вспоминая прошлое, собеседники, уже немолодые отцы семейств, воспроизводили весело-пародийно, но безобидно, манеру моего обучения, появления и прочего, в свойственных мне ускоренных темпах без специальной к тому необходимости.

Некоторые из студентов бывали и у нас с женой к вечернему чаю А один из них был произведен мною из учащегося у меня в обучающего меня - английскому произношению при чтении. Понадобилось это потому, что от начальства поступило предписание: каждому преподавателю прочесть по-английски публичную лекцию на любую избранную им тему для слушателей всех аналогичных курсов при университете. Я решил не тратить лишнего времени на выполнение приказа и своей темой взял "Маршал Петэн и современная Франция", то есть то, что у меня было уже написано и переведено на английский язык, - но забраковано редактором "Американского Меркурия", как якобы "малодоступное" для американского читателя.

Сократив и упростив написанное, я прорепетировал со своим студентом-американцем, как сие надлежит воспроизвести вслух. Лекция состоялась. Аудитория была многочисленная. Прочитанное вызвало возражения, и даже страстные, со стороны лево- или советофильски настроенных ораторов, на которые я отвечал, как мог, на своем ломанном" английском языке. Мне много аплодировали. Но я знал цену аплодисментам и потому был искренне удивлен, когда на следующий день услышал от своих студентов и, в частности, от того, с кем репетировал произношение лекции:

- Знаете, вы отлично возражали. Всё было понятно и ясно. Совсем не то, что было, когда вы читали ...

Это был второй случай, когда в моих выступлениях темпераментный порыв, или, по выражению и Достоевского, "импет" помог мне частично преодолеть словарные и грамматические недостатки и трудности английской речи. И в том, как поняли меня слушатели, несмотря на все пороки речи, получил своеобразное подтверждение афоризм Тютчева: "Мысль изреченная есть ложь". Объектировать вовне мысль принципиально невозможно: она обречена всегда оставаться субъективной - для изрекающего, как и для воспринимающего ее.

Если со слушателями у меня сложились не близкие, но все же хорошие отношения, - отношения с коллегами по обучению оставались всё время прохладными, если не безразличными. Мы встречались на дневных собраниях и официальных {162} "партии" - и только. Чаще, чем с другими, я беседовал с четой Мещерских.