Годы испытаний. Книга 3. Разгром

— Нет уж, друг, тут без всяких проб. Завтра же выезжай в корпус и берись за дело. Время не терпит. Ну, об этом еще поговорим. Так что, — поднял он рюмку, — давайте выпьем за рождение нового командира-танкиста! Мы ему, — подмигнул он Геворкяну, — теперь спуску не дадим. Пусть только не оправдает наше доверие. У меня сегодня удачная поездка была. Завтра, Михаил Андреевич, я тебе дам работку.

* * *

Сегодня Канашов поднялся спозаранку. Не спалось. Хотелось поскорее отправиться в назначенный корпус. Вспомнил о вчерашнем обеде у начальника штаба, о Кипоренко. «Повезло мне». Генерал Геворкян — душа человек, и с Кипоренко служить одно удовольствие. Надо же так, столько не видались, и вот опять столкнула судьба на дорогах войны. Умный человек, чуткий, а в службе требовательный. Истинно военного склада человек. «Люблю таких начальников, — признался Канашов себе. — Пока время есть, надо Нине написать. Она будет рада за меня». Он написал письмо, еще раз проверил как выглядит (в восемь надо было быть у командующего), и уже собрался идти, когда начали передавать последние известия. И чем больше он слушал, тем становился мрачней и суровей. Судя по тревожному голосу диктора, над Сталинградом нависла смертельная опасность. Таким суровым и подавленным и вошел он в кабинет к Кипоренко.

Тот взглянул на него:

— Садись. Ты что, Михаил Алексеевич, заболел?

— Утренние известия слышали?

— Слышал.

— Хочу в Сталинград, — сказал Канашов.

— Ишь ты какой. Мне тоже хотелось бы. Или ты думаешь, я сам себе такую спокойную службу выбрал: во фронтовом тылу людей обучать? Сколько я просился. Обрадовался, когда уважили мою просьбу. Сдавай, говорят, дела штаба «тихого» фронта (это я наш Брянский так называл), посылаем тебя армией командовать. Ну, думаю, теперь пошлют на Сталинградский. Сдал и вот принял. Еще поглубже в тыл переехал. Так что мы теперь друзья по несчастью. Но мы с тобой сюда не загорать приехали. И здесь не дом отдыха, как ты думаешь. Задача нам поставлена ответственная. Надо переломить у наших войск отступательные и оборонительные настроения и подготовить их к большому наступлению.

— Да какое там наступление, товарищ генерал. Немцы нас к Волге прижали. Тут хотя бы уж дальше их не пускать.

— Не пустим. Когда наступать — не знаю, и где будем — тоже не знаю. Что нам с гобой гадать на кофейной гуще, а раз готовить приказано, наступать придется. Наступать, — провел он пальцем по горлу, — вот так нам надо. Нельзя нам дальше терпеть. Ростов, Тихвин, Москва показали, что можем и мы наступать.

— Что будем, то будем, но терпения не хватает. Скорей бы. Зимы, что ли, нам опять дожидаться?

— Поверь, в Ставке лучше об этом знают, когда. А у нас сейчас дело конкретное: учить людей наступать. Понятно тебе? Вот и давай разворачивайся. Сам учись и людей учи. И не забывай одного: не год нам на это отпущено. Через месяц приеду погляжу, как ты с задачей этой справился.

— Через месяц?

— Да, через месяц.

Кипоренко пристально смотрел на Канашова, и он почувствовал на себе его пристальный взгляд.

— Мучает тебя, Михаил Алексеевич, совесть, вижу, мучает.

Канашов встрепенулся, весь подобрался. «Неужели он догадывается, что я о Нине думаю. Как быть мне с ней?» И, взглянув в глаза Кипоренко, смутился.

— Месяц для такого дела, конечно, мало, — покачал головой Канашов. — Но раз надо — постараюсь уложиться.

Командующий положил ему руку на плечо, заглянул в глаза.

— Да я не о том.

«Значит, понял, что я о Нине думал».

— Живой же я человек, товарищ генерал, — лицо, его стало строгим, непроницаемым.

— А я бы и не думал о такой, — бросил Кипоренко.

Канашов вскочил как ужаленный и встретился с ним взглядом.

— Ты садись, не взрывайся. Я не об Аленцовой так думаю.

У Канашова сразу ослабли ноги, будто они лишились костей и стали резиновыми, и он опустился в кресло.