Годы, как птицы… Записки спортивного репортера

Женщины в тот период, когда я за ними активно ухаживал, всегда были для меня сложным кроссвордом, который я пытался разгадать. Проявляя повышенный интерес к особо понравившимся, я мысленно раздевал их, старался представить, что за таинство скрывается за блузкой, кофточкой, платьем или костюмом. Это таинство влекло меня, раззадоривало, возбуждало. А здесь это, так притягивающее, таинство, откровенно вылезало наружу. Говоря сегодняшним молодежным сленгом, я раскатал губу и, ничего себе не фантазируя, каюсь, впился глазами в самые желанные места для мужчин. Природный инстинкт нанес жестокое поражение моим правилам.

– Елки-палки, куда Эдвард меня привел, это же стриптиз. Удружил приятель, спасибо. Не дай бог, кто-то прознает – все, хана, кислород перекроют, плакала заграница. Еще и строгача закатят по партийной, мол, неустойчив, поддался буржуазному растлению, тлетворному влиянию Запада. И не надо смеяться.

Вместе с раздираемым любопытством меня вдруг одолевало и некое чувство страха. Проникшая к нам из-за латинского бугра ламбада и та не сразу стала доступной, казалась чересчур сексуальной, за гранью приличия и вне всякой морали, особенно, когда партнер и партнерша в откровенных позах терлись друг о друга. Но она выглядела детским садом в сравнении с этим. Как это можно: стриптиз – в храме культуры, подарке самого товарища Сталина…

Покрутившись сначала меж столиками, а затем на шесте, пани, не смущаясь, сбросили с себя за ненадобностью и этот одежный минимум, остались в чем мать родила, и преспокойно, под восторженное улюлюканье отправилась за занавеску за сценой.

– Ну как? Понравились девочки? Хочешь познакомлю, они недорого берут, если что – я добавлю, – черт его знает, то ли Эдвард явно шутил, то ли подначивал меня. Но мне было не до шуток.

– Да успокойся, Михаил, – Вожняк догадался о моих терзаниях. – Скоро и до вас стриптиз доберется, нельзя же все время жить за захлопнутыми воротами.

Не то, чтобы я чувствовал себя таким запуганным, но железный занавес еще не до конца открылся. Тогда и на огромный рынок, что через мост по ту сторону Вислы, рядом со стадионом, хода не было. Чрево Варшавы, рай для спекулянтов, злачное место, нужно избегать такие. Долгий и нудный инструктаж перед выездом, как себя вести, не ходить по одному и т. д., не вылетал из головы. А на рынок тянуло, на те деньги, что нам меняли на злотые, всего 30 рублей, можно было по дешевке сторговать джинсы, пусть и самопалы, однако хорошо сшитые, поляки в этом деле мастера.

«В театр не попали, билетов не достали», – поется в оперетте «Белая акация». Так и я: на рынок не попал, джинсы не достал, а в Старе мясте (старом городе, историческом центре польской столицы) набрел на магазин посуды и приобрел столовый сервиз на 12 персон; до сих пор хорошо сохранившийся, он напоминает о том первом визите за кордон.

…Я собирал вещи, когда позвонил Эдвард: «Завтра уезжаешь, может, куда-нибудь сходим на прощание? Есть тут одно шикарное кафе в Лазенках».

– Кафе в следующий раз, если выпустят, а сегодня, может, была не была, двум смертям не бывать, еще раз окультуримся?

– О, пан прозрел. Звоню – заказываю столик.

Так случилось, что в следующий раз я попал на стриптиз спустя много-много лет в канадском Ванкувере. Все было красиво, доступно, девушки-чешки были столь же хороши, как польские, и все-таки он не произвел на меня такого впечатления, как тогда впервые в Варшаве во Дворце культуры и науки.

* * *

Мои мысли, мои скакуны. Все, стоп, скачки закончены. Пора менять тему.

Прикосновение к прошлому или эхо минувшей войны

Раннее июньское утро. Кто-то усиленно тормошит меня за плечо. Еле продираю слипшиеся от крепкого ночного сна глаза. Сквозь щелочки вижу склонившееся надо мной слегка румяное лицо деда, по которому расплылась добрая улыбка:

– Вставай, арпеус, пора.

Это он мне такую кличку придумал, а еще – арпенариус. Что это такое до сих пор не знаю, но на всю жизнь запомнил. К нему самому в домашнем кругу приклеилось – яичко – с ударением на «я», коллективное творчество гостей, не переводившихся в доме.

– Что, еще дрыхнет? – на помощь деду приходит бабушка. – Ваня, идем завтракать. Без него пойдем, пусть спит.

Бабушка – женщина боевая, с жестким характером, слово свое сдержит, одни уйдут. Они с дедом одногодки, оба в Гражданскую партизанили в Забайкалье, там и познакомились. После собрания, где деда в партию принимали, бабушка уже в ней состояла, на четыре года раньше вступила, до революции, еще в киевском своем подполье. Это когда дед служил рядовым в Преображенском полку.

Как без меня? Накануне только и разговоров было, что меня берут с собой, и я представлял, как гордо – на зависть дворовой ребятне – шагаю между ними. Брючки, белая рубашка, галстук наглажены; как раз перед Первомаем приняли в пионеры, я научился так завязывать его, чтобы узел был побольше, так, мне казалось, красивее.

Я сбрасываю с себя на пол одеяло – к неудовольствию бабушки, она не любит это, аккуратистка, все у нее разложено по местам, как положено.