Годы отказа

Годы с 1975 по 1980 были ужасны. Прежде удавалось все — теперь ничего. Еще недавно, в 1971-73, все веяло доброжелательностью, внушало надежду. Внезапно все стало отталкивающим, враждебным. Радостная открытость и сознание причастности ко всему сменились отчужденностью, отчужденность грозила перейти в озлобление. Еще недавно я писал по 150-200 стихотворений в год, теперь — 10-15. Моя фантазия (в том числе и научная), казавшаяся неистощимой, — сменилась апатией. Смерть отца, осуждавшего мои эмиграционные планы, усилила эти настроения. Усталость была непроходящей. Неудивительно, что когда в 1977, после двух с лишним лет ожидания и более чем 20 заказов, пришел долгожданный вызов, он, вместе с радостью, принес и сомнения. Мы пошли в ОВИР, взяли анкеты и — не стали их заполнять…

Дело в том, что мою диссертацию, законченную еще в 1975, я решил не защищать вовсе. Незадолго до получения вызова я написал обоим оппонентам и в ученый совет, что от защиты отказываюсь. Совет был в Институте физики в Красноярске. (После преобразования ВАКа, которым и была вызвана проволочка с защитой, оказалось, что есть всего три совета, присуждающих степень кандидата физико-математических наук за исследования по биофизике, — оказался в Красноярске.) Тут произошло неожиданное. Мой красноярский оппонент забрал письмо-отказ из совета, а мне написал в том смысле, чтобы я не делал глупостей. Мой минский оппонент, решив, что мне не нравится совет, брался устроить мне защиту в Москве. Оба письма пришли одновременно — чуть ли не в самый день взятия эмиграционных анкет. Я слегка растерялся. Мать и Таня посоветовали отъезд и защититься. Не ради степени, как подчеркивала Таня, а для завершения начатого. Уже не веря в успех ни того, ни другого предприятия, я защитил в 1978 полузабытую мною работу, а через год получил ненужный мне диплом кандидата. Но к этому времени Таня была уже на костылях, и об отъезде невозможно было и думать. Ценою диплома оказалась Танино здоровье.

Новый отсчет времени начался для меня с декабря 1979, с вторжения в Афганистан. Уже не жить (я считал себя человеком сломленным), но хотя бы умереть следовало подальше оттуда. Я был потрясен не столько цинизмом Кремля, сколько великодержавной низостью моих сослуживцев, — и подал заявление об увольнении из этого гадюшника. Меня уговаривали остаться. Но обязательный месяц прошел, и в феврале 1980 я был свободным — и безработным… Кроме отвращения к СевНИИГиМу и страстного желания закрепить мой разрыв с режимом не словами, а поступком, мною двигало еще и желание оградить от неприятностей двух-трех порядочных людей в этом заведении, с которыми я был связан. Мое эмиграционное ходатайство могло повредить им.

В ОВИРе все было другим. Если в 1977 нам без слова выдали анкеты на вызов , то в 1980 мы четыре месяца просили принять к рассмотрению наше ходатайство о воссоединении . Четыре месяца жалоб во все мыслимые инстанции — в том числе и на высочайшее имя, — и ответов из одной-единственной. Что подействовало? Не знаю. Разве лишь — количество моих петиций[1]. Неожиданно меня вызвали в ОВИР и предложили заполнить пробные анкеты (в одном экземпляре), а спустя неделю или две — разрешили подавать . В конце мая мы удовлетворенно вздохнули: первый барьер позади.

К этому времени (с апреля 1980) я уже работал сменным мастером треста котельных. Мир вновь поменял цвета — на этот раз к лучшему. Урон социального статуса не задел меня, наоборот, сообщил небывалую легкость и веселье. Свобода — это осознанная необходимость отъезда. Семь бед — один отъезд. Отступать некуда. «Прошлое жадно глядится в грядущее, нет настоящего, жалкого — нет…» К концу 1980 я закончил третью книгу моих стихов — . Писалось легко, как в 1972.

Лишь осенью 1980, волею случая, я прикоснулся к тому, что принято называть еврейским национальным возрождением. Было время консолидации отказников, которых вдруг стало много. Квартирные лекции по еврейской истории и культуре собирали по 50-70 человек и были вполне открытыми. Я стал посещать их — с тем большим интересом, что мои сведения о еврействе исчерпывались и набором представлений из Л. Фейхтвангера. Так я был воспитан. Самое слово из нашей семьи было изгнано, о моем происхождении я узнал не от родителей. Теперь передо мной развернулась величественная ретроспектива, дававшая место мысли и надежде. Но я все еще не думал, что поеду в Израиль иначе как гостем.