Годы решений

Но «деньги» — это абстракция, чистое стоимостное множество в рыночном смысле, которое можно измерить только математически в какой-нибудь валюте. Возможность проснуться богатым в результате выигрыша в лотерею и грабежа со взломом или политических махинаций и биржевых спекуляций с суммами, которых даже нет в наличии, и, с другой стороны, возможность потратить все в любое время является единственным достоинством денег. Это объединяет нищих и нуворишей, и в этом же состоит внутреннее родство между большевизмом и американизмом. Сколько «имеет» дорвавшийся до денег вождь радикальной партии или же спекулянт, должно быть непременно выставлено напоказ. Дворцы разбогатевших якобинцев, пронырливых финансистов, начиная с французских откупщиков налогов XVIII века и американских миллионеров, говорят сами за себя. Точно так обстояло дело и в древнем Риме, когда Марциал [148], Ювенал [149] и Петроний [150] высмеивали выставление богатства напоказ теми, кто слишком быстро нажил крупные суммы денег. Разумеется, все тратится на себя, даже если что-то жертвуется, проматывается или покровительственно вкладывается в карман другим — главное, чтобы видели. Весь мир должен знать об этом, иначе это не имеет смысла. Люди получают удовольствие от траты денег как таковой. Они хотят изображать из себя меценатов, потому что слышали об этом, но способны стать лишь тем, кого в Мюнхене называют Wurzen («корень, хрен» - юж.-нем., разг.), покровительствующим спесивцем — копией римского Тримальхиона [151]. Они наполняют свои дома вещами, о которых не имеют никакого понятия, важна лишь их цена. Сегодня, как и во времена Цезаря [152], на этом построена вся торговля предметами искусства. Но самых бессмысленных «расточителей» и «кутил» можно найти в кабаках, где пропиваются и проигрываются грязные доходы и паршивые оклады, а не в буржуазных домах старых патрициев и поместьях древних родов. Но так как культура, то есть традиция наслаждения, которая позволяет делать из малого многое, и которую нельзя купить за деньги, отсутствует, то зависть к такому виду превосходства, несмотря ни на что, гложет всех людей пошлой натуры. Это необходимо постоянно повторять, особенно сегодня, когда «национальные» революционеры в Германии восторгаются идеалами всеобщей нищеты и убожества подобно нищенствующим монахам. В полном согласии с марксистами они объявляют преступлением и бременем богатство в любой форме и борются со всем, что имеет отношение к вещам высокой культуры, что превосходит других благодаря способности приобретать, сохранять и использовать собственность — именно из зависти к таким способностям, которые у них совершенно отсутствуют; всякая высокая культура нераздельно связана с роскошью и богатством. Роскошь, свободное обращение с вещами культуры, духовно связанными с личностью, является предпосылкой всех творческих эпох, например, возникновения великого искусства, которого сегодня больше не существует также из-за того, что с прошлого века прекратилась подлинная жизнь искусства, протекавшая в обществе среди ценителей и творцов великих произведений, а не среди торговцев искусством, культурных критиков и снобов, не среди «народа» или, тем более, «публики». Богатство, накопленное в руках немногих из высшего сословия, является, кроме того, важной предпосылкой для воспитания поколений руководителей по примеру высокоразвитого окружения, без которого невозможны здоровая экономическая жизнь и развитие политических способностей. Изобретатель может быть бедным человеком, но среди нищего народа его дарование не достигает зрелости из-за отсутствия больших задач и часто даже не осознается им самим. То же самое относится и к политике, и к искусству. Поэтому с 1648 года [153] немцы стали чуждым миру народом теоретиков, поэтов и музыкантов, — ведь для этого не нужно денег. Они путали и еще сегодня путают романтические фантазии с реальной политикой, а ведь нет иного критерия кроме успеха. Однако богатство всегда относительно. То, что считалось в Англии в 1770 году скромным состоянием, было в Пруссии огромным богатством. То же самое касается бедности: прусское дворянство в свои лучшие времена было бедным, поэтому оно — в отличие от английского — было бедно на политические дарования, предпосылкой возникновения которых за редким исключением является жизнь в большом мире; оно жило в бедности, но не воспринимало ее как бедность [154]. Отсутствие значительной собственности или доходов само по себе не является несчастьем или нищетой, так же как и их наличие не означает счастья в обыденном смысле. Не сам факт, а только определенное отношение к нему, восприятие различий как противоречий и зависть делают людей несчастными. Чтобы кто-нибудь почувствовал себя несчастным, необходимо отравить его скромное существование, в этом и состояла задача демагогов всех времен. Например, в Нюрнберге Альбрехта Дюрера [155] простой человек радовался роскоши высших сословий без всякой зависти. От блеска родного города что-то попадало и на него. Он понимал, что от этого зависит образ его жизни, и что он никогда не почувствовал бы себя счастливым, примерив на себя жизнь других. Именно необразованный рассудок батраков и ремесленников осознавал, что собственность означает, прежде всего, ответственность, заботу и труд. Но с XVIII века, с приходом рационалистической мысли о жизни, истории и человеческой судьбе, планомерно прививалась зависть, глубоко чуждая прилежному и деловому рабочему. Она навязывалась именно дном профессиональных демократических политиков и писак на потребу дня, вроде Руссо, которые зарабатывали этим или же просто тешили свое больное самолюбие. Желание чужой собственности, именуемое воровством, без учета и уважения связанных с ней труда и таланта, проповедуется как мировоззрение и приводит к соответствующей политике снизу.