Годы риса и соли

– Сказать правду, ему полюбится любая программа, где придётся меньше всего трудиться, – мрачно сказала Кан. – Ему нужно готовиться к экзаменам, независимо от того, станет он мусульманином или нет.

Ибрагим согласился, и вдвоём они заставили Сиха взяться за учёбу. Его интерес к исламу поубавился, когда стало ясно, что, выбрав этот путь, он только добавит нагрузки к своей учебной программе.

Книги и учение, конечно, не должны были для него составить труда в доме, где научная деятельность занимала доминирующее место. Кан воспользовалась переездом на запад, чтобы собрать все свои стихи в один сундук, и теперь доверяла большую часть работы по шерсти и вышивке служанкам, а сама проводила дни, перебирая увесистые стопки бумаги, перечитывая собственные стихи в толстых пачках, а также стихи друзей, родственников и незнакомцев, скопленные за многие годы. Зажиточные, респектабельные женщины южного Китая строчили стихи безостановочно на протяжении всего правления династий Мин и Цин, и теперь, просматривая своё небольшое поэтическое собрание, насчитывающее порядка двадцати шести тысяч стихов, Кан обратила внимание Ибрагима на закономерности в выборе тем, которые начинала прослеживать сама: тяготы наложничества, изоляция при нём и физические ограничения (она была слишком тактична, чтобы говорить о том, какие формы это могло принимать в действительности, и Ибрагим старательно избегал смотреть на её ноги и пристально глядел прямо в глаза). Изнуряющий монотонный труд лет риса и соли, боль, риск и экзальтация деторождения, страшное, первобытное потрясение от того, что тебя, воспитанную как любимицу семьи, против воли выдают замуж, чтобы в тот же миг ты стала без малого рабыней в чужой семье. Кан с чувством рассказывала о непреходящем чувстве надрыва и излома, вызванном столь важным событием в жизни женщины:

– Ты как будто переживаешь реинкарнацию с нетронутым разумом, смерть и перерождение на нижней ступени, голодным призраком и вьючным животным, которое всё ещё помнит о том времени, когда ты была королевой мира! Для наложниц это ещё тяжелее: спуститься на самый низ, минуя царства животных и прет, в саму преисподнюю. И ведь наложниц больше, чем жён.

Ибрагим кивал и поощрял её стремление не только писать на эти темы, но и отбирать лучшие из имевшихся у неё стихотворений для поэтической антологии, подобной «Правильным началам» Юн Чжу, недавно опубликованным в Нанкине.

– Как она сама отмечает в предисловии, – сказал Ибрагим, – «На каждое стихотворение, записанное мною, приходится десять тысяч, которые мне пришлось пропустить». А сколько из этих десяти тысяч были более откровенными, более опасными, чем оставленные?

– Девять тысяч девятьсот, – ответила Кан, хотя ей очень нравилась антология Юн Чжу.

И она начала собирать антологию, а Ибрагим помогал ей, прося своих коллег в центральных, западных и южных регионах страны присылать ему все женские стихи, которые им удастся заполучить. Время шло, и работа разрасталась, как рис в горшке, пока целые комнаты их нового дома не оказались заполнены кипами бумаг, скрупулёзно структурированных Кан по автору, провинции, династии и так далее. Она проводила за этой работой большую часть времени и казалась абсолютно поглощённой ею.

Однажды она пришла к Ибрагиму, держа листок бумаги.

– Послушай, – сказала она тихо и серьёзно. – Это стихотворение Кан Ланьин, оно называется «В ночь накануне рождения первенца».

Она стала читать:

В ночь накануне первых родов
Мне явился дух
Бая, старого монаха. Он сказал:
«Позволь мне, госпожа, и я вернусь
В твоём дитя». В ту минуту
Я поняла: реинкарнация реальна. Я спросила:
«Каким ты был, что ты за человек,
Что подменяешь душу, которая уже во мне?»
Он отвечал: «Я был твоим и прежде.
Я следовал за тобою все века, пытаясь
Счастливой тебя сделать. Впусти меня, и я
Попробую ещё».

Кан подняла взгляд на Ибрагима, и тот кивнул.

– Должно быть, с ней случилось то же, что и с нами, – рассудил он. – Такие моменты учат нас тому, что жизнь – это нечто большее.