Годы риса и соли

– Если бы мы завоевали Инчжоу, когда у нас был такой шанс.

– Он настоящий мастер, работать с запахами не так-то просто, ведь они у каждого вызывают свои ассоциации, но ему как-то удаётся затрагивать самые глубокие из них, и поскольку обоняние крепче других чувств связано с памятью, он производит сильное впечатление. Этот переход от ванили к кордиту и жасмину – это, конечно, лишь преобладающие ароматы, а их в каждом вдохе, кажется, десятки, но какой эффект, уверяю вас, невозможно остаться равнодушными…

У столика с напитками друг Хасана по имени Тристан играл на странно настроенном уде[49], бренча простейшие аккорды и напевая на одном из древних франкских языков. Будур потягивала белое вино из бокала и смотрела на музыканта, стараясь не вникать в голоса вокруг. Его игра вызывала интерес, и мерный тембр его голоса заполнял собой пространство. Над его губой изогнулись чёрные усы. Он поймал взгляд Будур и коротко улыбнулся. Песня подошла к концу, раздались аплодисменты, и некоторые из слушателей обступили его, стали о чём-то спрашивать. Будур подошла, чтобы услышать его ответы. К ним присоединился Хасан, и Будур встала рядом с ним. Тристан отвечал короткими отрывистыми фразами, словно стесняясь. О музыке он говорить не хотел. Будур он приглянулся. Он сказал, что пел песни из Франции, Наварры и Прованса. Песни третьего и четвёртого веков. Люди просили сыграть ещё, но он пожал плечами и спрятал инструмент в футляр. Он ничего не объяснил, и Будур подумала, что просто толпа была слишком шумной. Тахар со своими музыкантами подошёл к столику с напитками.

– Говорю тебе, Вика, всё, что происходит…

– … всё ведет к Самарканду того периода, когда там ещё…

– Это было прекрасно и трудно, и люди стыдились этого.

– В тот день, в тот самый час всё и началось…

– Ты, Вика, наверное, страдаешь избирательной глухотой.

– Но вот в чём дело…

Будур ускользнула ото всех, а затем, чувствуя, что устала от вечеринки и от гостей, покинула сад. Она изучила расписание на трамвайной остановке и поняла, что ждать следующего трамвая ещё почти полчаса, поэтому побрела пешком по тропе вдоль реки. К тому времени, когда добралась до центра города, она уже получала такое удовольствие от прогулки, что, не останавливаясь, пошла дальше, минуя причал и рыбный рынок, где под порывистым ветром причал становился асфальтовой дорогой, проложенной поверх больших валунов, которые торчали из маслянистой воды, плескавшейся у их основания. Будур смотрела на облака в небе и вдруг испытала такое счастье, сразу почувствовав себя ребёнком, – счастье, в котором тревоги были чем-то смутным и далёким, не серьёзнее тени облаков на тёмно-синей поверхности моря. Подумать только, вся жизнь могла бы пройти, а она так и не увидела бы океана!

14

Однажды вечером, в завии, Идельба подошла к ней и сказала:

– Будур, помни: никому и ни при каких условиях не рассказывай о том, что я говорила тебе об алактине. О том, что может означать его расщепление.

– Само собой. Но почему ты об этом вспомнила?

– В общем… мы подозреваем, что кто-то ведёт за нами наблюдение. Скорее всего, это кто-то из правительства, какой-нибудь департамент безопасности. Это не вполне ясно. В любом случае нужно быть крайне осторожными.

– Почему вы не можете обратиться в полицию?

– Понимаешь, – она едва удержалась, чтобы не закатить глаза, но Будур заметила это, и голос Идельбы смягчился, – полиция – тоже часть армии. Так ещё с войны повелось. А мы стараемся не привлекать к этим вопросам никакого лишнего внимания.

Будур указала на них рукой.

– Но ведь тут нам не о чем беспокоиться. Ни одна женщина в завии никогда не выдаст свою соседку, даже военным.

Идельба уставилась на неё, пытаясь понять, не шутит ли она.

– Не будь наивной, – сказала она наконец, уже резче, и, похлопав себя по колену, встала, направляясь в ванную.