Годы странствий

– Я пьян, но не очень. Спать не могу. Дайте мне сказать, как теперь выражаются, пару слов… (Сукины дети! Испакостили язык! Я сам стал писать на каком-то поганом арго.) Ну, ладно… Главное – эта ваша Таточка не любит меня… Поняли? Это, конечно, нелепость. Любит – не любит. Что такое любовь – никто не знает. Ну, не хочет меня, одним словом. Я – не Софокл. Все это можно назвать сущим вздором… В эпоху сплошной коллективизации заниматься любовью довольно смешно, но что поделаешь, когда это входит каким-то углом в диалектику бытия… Надстройка или не надстройка – не все ли равно, когда у меня болит вот здесь… Пониже сердца… Софокл думал, что душа помещается в грудобрюшной преграде. Так вот, значит, у меня болит душа.

– Это очень хорошо, что Таточка вас не любит. Я очень рад.

– Почему рады? Вы что – влюблены в нее, что ли?

– Нет, я не влюблен. У меня эмфизема. Задыхаясь, трудно любить женщину – так же, как молиться (аскеты, когда молятся, дышат на особый лад, ритмически).

– Это я слыхал. Йоги тоже дышат с фокусами. Но вы не хитрите. Именно задыхаясь-то, и можно любить женщину. Так и умереть у ее ног, в судорогах, как рыба на берегу. То есть любви, конечно, нет. Ну, все равно что-то биологическое. Однако от этого биологического дураки пускают себе пулю в лоб.

– Дураки?

– Ну, конечно, не умные… Но, послушайте, гражданин Макковеев, видали вы когда-нибудь такую причудницу, как эта крошечная Таточка? Что же мне делать, гражданин, если я без нее не могу… что за идея – Софокл! Или еще нелепее – Сервантес! Она, оказывается, влюблена в Дон Кихота… Нет, вы мне скажите, гражданин, что за идея!

– Это еще что! – не утерпел я, чувствуя, что сам заражаюсь волнением Кудефудрова. – У нее есть идея посмешнее..

– Какая идея?

– Идея, будто бы мы непременно очень скоро потерпим космическую аварию…

– Как?

– Ну Земля наша, ничтожная пылинка вселенной, будто бы очень скоро волею Провидения попадет в четвертое или какое-нибудь иное измерение… Как вам это нравится?

– Ну, а вы ей что сказали как математик?

– Да я астрономией мало занимался…

– Однако что вы ей сказали?

– Сказал, что шансы есть.

– А это нельзя было говорить.

– Почему?

– Нецензурно. Такие секреты открывать нельзя. Это вредно для классового сознания. Об этом можно только в мемуарах писать…

У меня дыхание перехватило. Я чувствовал, что бледнею и руки у меня стали, как лед.

– В каких мемуарах?

– Вообще в мемуарах… Да на это наплевать… Дело не в астрономии… Я только хочу, чтобы вы сознали, что Таточка очаровательна…

– Да… Когда пляшет…

– Ага! И признайтесь, что вы в нее влюблены…

– Я вам сказал, что у меня эмфизема. Я задыхаюсь. Поняли? Ступайте спать.

– Прощайте. Мы еще с вами поговорим, гражданин Макковеев.

И он вышел – какой-то жалкий, несмотря на свой огромный рост.

Я выглянул в окно. Светало. Появились прохожие. Я не решился тогда вынуть рукопись и уничтожить, как хотел.

X

Кухня – это клуб квартиры нумер тринадцать. Вчера, возвращаясь из треста, я остановился на пороге с портфелем и медлил спрятаться у себя в комнате, весьма заинтересованный любопытнейшим разговором. Почти вся квартира была в сборе. Не было только Курденко и Трофимовых. Когда я вошел, витийствовал Михаил Васильевич Пантелеймонов, тот самый, который узрел доказательство бытия Божия в цветке магнолии.

Увидев меня, Михаил Васильевич сказал, указывая на Погостова:

– Вот, рассудите вы нас, Яков Адамович. Товарищ Погостов не верит в истину… Вы послушайте, что он говорит! Нет, вы послушайте, какую он тут мрачность развел… Ну можно ли, Яков Адамович, так людей пугать!..

– Что есть истина? – сказал Погостов угрюмо. – Пилат⁶⁷ был образованный человек и так же, как я, не верил в истину… Ну, а ваш Христос? Почему он молчал,⁶⁸ когда его спросил Пилат, что есть истина? Нет, вы мне скажите, товарищ Пантелеймонов, почему он молчал?

– Да потому, слепой вы человек, что Он Сам был Истина! Об этом было сказано – и хорошо, да и не раз. Если Пилат не видел ее, не видел воплощенной Истины, которая была перед ним, какие же могли тут быть пояснительные слова? В молчании Христа и был ответ… Но в том-то и дело, что Пилат, кажется, догадывался, что перед ним стоит существо необыкновенное, но умыл руки, потому что как избалованный, ленивый и развращенный человек не захотел взять на себя ответственность… А тут еще националисты кричали лицемерно: «Не убьешь этого человека, будешь врагом кесаря!» Видите, товарищ Погостов, какая тут была провокация! А ведь стоило Христу сказать: «Я буду вашим царем и устрою вам владычество ваше на земле» – и все бы эти националисты пошли за ним и растерзали бы прежде всего этого самого Пилата как представителя кесаря… Верно я говорю, Яков Адамович?

– А я что за судья? – пришлось мне отозваться на вызов, хотя мне очень не хотелось говорить на эту тему. – Я не знаю, верно или нет… Ежели в мире есть какой-нибудь смысл, то вы правы, Михаил Васильевич, а ежели в мире никакого смысла нет, то прав Погостов.

– Ну, а вы сами как думаете?