Годы странствий

Эти веселые французы, конечно, требовали, чтобы маленькая русская мадемуазель разделась, как и все. Они уверены, что ее формы не менее прелестны, чем ее глаза и рот. Право художников — любоваться наготою. Зачем же упрямится эта кокетка?

— Вы в самом деле не хотите раздеваться? — крикнул Веня через головы французов.

— Ах, вы русский! Не хочу, конечно, — засмеялась незнакомка, протискиваясь сквозь толпу и давая ему знак, чтобы он взял ее под руку.

Вот при каких обстоятельствах Веня познакомился с Шурочкою.

На рассвете они возвращались в таксомоторе через весь Париж — с Монмартра на Левый берег. Они обогнали банды замаскированных художников, которые тащили на носилках раздетых натурщиц. Какая-то веселая компания даже купалась в фонтане на их глазах.

Веня был молчалив, а Шурочка болтала неумолчно о себе и обо всем, что приходило ей на ум, доверчиво прижимаясь к плечу своего нового знакомого. Давно ли она в Париже? Вот уже третий год. Ей пришлось уехать потому, что она была замешана в одном политическом деле.[1261] Собственно говоря, она равнодушна к политике, но она оказала услугу, как говорится. Ее попросили спрятать чемодан, а там, представьте, оказались бомбы. Сделали обыск, но ее не было дома, по счастью. Кухарка Матрена (такая умница!) успела ее вовремя предупредить. Вот она и бежала за границу.

Сначала ей помогала партия, а потом ее за равнодушие лишили поддержки. Да и денег у них не так уж много. Какая она революционерка, в самом деле!

— Как же вы живете, Шурочка? — спросил Веня, смущаясь несколько близостью этой маленькой полуодетой женщины.

— Как живу? Я умею делать шляпы… В мастерской работаю… Modes… M-me Leanne… Rue des Apennines…[1262] Знаете? Кроме того, я позирую иногда художникам…

— Так…

Они переехали мост. Сена казалась серебряною. Воздух был прозрачен. И Вене нравилось, что сейчас на крышах розовый отблеск от зари и слышно, как шуршат каштаны. Пусто было на улицах и бульварах.

— Я домой не хочу, — сказала Шурочка. — У меня хозяйка сердитая. Я ей должна.

Шурочка помолчала.

— А к вам нельзя?

— Я очень рад, — пробормотал Веня. — Только у меня одна комната… Ничего, впрочем. Вы ложитесь. Я погулять пойду. Я, знаете ли, очень люблю на рассвете гулять.

— Нет уж, это несправедливо будет, — засмеялась Шурочка. — Мы уж как-нибудь устроимся… Вам тоже спать надо… Вон у вас под глазами круги какие…

Мотор остановился. Веня робел. Он в первый раз возвращался домой с женщиною. Невидимая рука отворила дверь, и парочка поднялась по витой деревянной лестнице на четвертый этаж, где жил Веня. В комнате у него был беспорядок. От утренних лучей — окно выходило на юго-восток — все линии были четкими и определенными: как будто все предметы были обведены углем по краям и граням. Это была комната, похожая на все комнаты старых отелей. Ампирные часы на камине, широкая кровать красного дерева, занимавшая почти всю комнату, пара старомодных кресел и мольберт, повернутый к стене, — вот и все, что в ней было.

— У вас здесь хорошо, — сказала Шурочка, оглядываясь на кровать. — Как я спать хочу, однако…

— Вот ложитесь, а я уйду сейчас.

— Ах, глупости какие! Отвернитесь только, пока я разденусь, а то меня всю шампанским облили, просто беда. Я в одеяло завернусь…

Веня покорно пошел в угол, за мольберт, и стал лицом к стене.

— Вот и чудесно, — улыбнулась Шурочка, снимая свой незатейливый наряд, измятый и пахнувший вином. — Выходите теперь. Я легла. Разговаривать будем.

Веня нерешительно вышел из своего угла и покорно сел, в кресло, на которое указала Шурочка.

На вид Шурочке было лет двадцать — не больше. У нее были карие таза и золотые ресницы и золотой едва заметный пушок на щеках и шее. Она была белокура. И на ее губы Веня обратил внимание еще там, на балу. Они были странно подвижны, и нельзя было уловить их очертания. Что-то капризное и, пожалуй, порочное было в лице этой Шурочки.

— Вы так и будете ассирийцем всю ночь сидеть?[1263] — засмеялась Шурочка. — Вот я какая эгоистка: заняла вашу постель, а вам и лечь негде.

— Я и в кресле усну прекрасно. Не беспокойтесь, пожалуйста.

— Ну, как хотите…

Шурочка натянула одеяло до подбородка и закрыла глаза. Но Вене не очень хотелось спать. Он видел из окна буро-красные черепичные крыши, трубы, карнизы, пепельные облака, чуть окрашенные по краям зарею…

Почему-то он вспомнил о Москве, об ее кривых переулках, об Остоженке, где жила в старом особняке его единственная родственница, у которой он гимназистом бывал по воскресеньям и пил чай с вкусными булочками и жирными топлеными сливками. И Веня вдруг почувствовал себя одиноким, никому не нужным, и ему вдруг мучительно захотелось вернуться в Россию, в Москву, услышать воскресный колокольный звон…

— О чем вы думаете? — спросила Шурочка, опираясь на локоть и разглядывая с любопытством лицо Вени.

Веня вздрогнул и покраснел.

— Я так, я ничего… Я о Москве думал…

— А обо мне не думали? — улыбнулась Шурочка.

— Нет, не думал.

— А вообще… О женщинах вы думали когда-нибудь?