Годы, тропы, ружье

Как не бывает. Буря захватит вдали от берега, тогда молись богу. Я сам не раз под вихрь попадал. Закрутит, — не успеешь парус свалить. Страшные дела бывают. Намедни ехали два рыбака с того берега, а с ними попросился солдат — как его? — красноармеец, что ли. Он у Бухтармы на мыс пробирался. Жениться ехал. Ураган налетел, — пропали. Ничего от них не нашли. Лодку пустую прибило к берегу. Я сам когда-то пять ден ничком в лодке проплавал. Думал, конец! Ох и метало же меня! Держался за скрепы и голову не подымал. Но, видно, не пришла еще моя смерть, — выкинуло меня на Карабирюк. О берег вдарило, лодку перекинуло, — я выбрался.

Вечером Федор Савельевич подвез меня на лодке к борту парохода, пришедшего из Семипалатинска. До отхода оставалось еще больше часа. Я пригласил старика в каюту выпить со мною чаю. Он закачал головою:

— Бесчестно мне в такой лопатине к вам идти.

Я настоял на своем и повел его в каюту. Он с испугом озирался по сторонам, осторожно ступая по полу, точно боялся провалиться. Пальцы его босых ног цокали по цинковому полу, как лапы зверя по гальке. В каюте не захотел присесть на диван. С изумлением и страхом увидал себя в зеркале. Боялся курить. Движения его стали робки, неуверенны и неуклюжи. Он долго сидел в неловкой позе, боясь двинуться, и все испуганно взглядывал на дверь, когда за ней слышались шаги пассажиров. Долго молчал, отвечал односложно. Только к концу спросил:

А много в городу народу?

В моем городе, — ответил я, — в Ленинграде, полтора миллиона. Это столько же, если бы собрать всех людей со всего Алтая.

Что же они делают там, в одном-то месте? Тесно, поди? — изумился он.

Я рассказал, как мог, о городской жизни. Он слушал меня с открытым ртом, тараща выцветшие глаза.

— Так выходит: ни коров, ни огородов, ни пахотьбы? Дивно живут. Что же они делают? Где прокорм добывает такая куча народу? Ну ладно — рабочих, скажем, пятая часть из них; доктора, учителя, еще — как ты там называл? — ну, сколь их там: сотни три, ну, от силы, четыре, а остальные?

Старик, как я ни тщился ему втолковать, так, по-видимому, и не уяснил себе, чем же кормится эта туча «прожитчиков, а не добытчиков». Он ахал, слушая мои рассказы об артистах, о театрах:

— Неужто и за это кормят? За песни, за плясы?

Я с болью видел, что старик расстроился вконец, и не знал, как его успокоить. Я пытался перевести разговор на другое: охоту, зверей, — Федор Савельевич не оживился. Прощаясь, он попросил меня:

— Может, все-таки генерала Петрова встретишь, — напомни ему о винтерле.

Мы простились. Пальцы у старика не гнулись: рука была жухлой и сухой, как старая рукавица. Сходя с мостков парохода, он обернулся и, жалко улыбаясь, сказал:

— Лет десять не держался ни с кем за руку. Бывайте здоровы.

Это были его последние слова.

К ночи пароход загудел. Закипела вода под колесами, зашумела машина, «Алтай» отчалил от пристани. Я стоял на верхней палубе. Внизу у берега, скукожившись, сидел в своей лодке камышовый человек. Не двигаясь, смотрел на пароход старческими глазами. Было похоже, что он чему-то усмехается. Минут пять следил я за ним в полевой бинокль. Он не шелохнулся. И теперь издали казалось, что он смотрит в небо. О чем он думал тогда?

«Надежды нет, а Фемба все надеется»…

Я сошел в столовую. Вокруг за столиками сидело с десяток обычных городских людей. Говорили о ценах на хлеб, на рыбу, кто-то лениво бранил английских лордов, не соглашавшихся дать нам заем. Двое спорили о китайской революции. На столах стояло пиво завода «Стенька Разин», дымились кушанья. Четверо военных пограничников играли в стороне в преферанс. Всюду шуршали газетами.

Путешествие мое кончилось. Завтра замыкается круг. Иртыш — пристань Гусиная — Кутиха — Зыряновские рудники — Катон-Карагай — озеро Маркакуль — желтый Китай — Алексеевка — Черный Иртыш — город Зайсан — озеро Нор-Зайсан — Иртыш — пристань Гусиная. Плыли в тумане, уходя в прошлое, Алтайские горы, величавые Развилы, стремительный Тургусун, Бухтарма; как в сказке, отливала серебром горная чаша — озеро Маркакуль; бледнел, уходя, желтый Китай; исчезли навсегда Агафон Семенович, Чудо… Камышовый человек плыл в ночной темноте на своей лодчонке по реке Киндерлык.

Как странно — после степей, снежных гор, аулов, усталости, пота, грязи, недоедания, глуши, одиночества, заброшенности — снова сидеть в столовой парохода! Как ослепляюще ярок бесцветный электрический свет! Как уютна эта человеческая нора! Приятно и немного совестно ощущать свое грязное, загоревшее тело в этом ограниченном стенами мире. И эти два рубля, отданные мною за кусок паровой осетрины улыбавшемуся лакею, — как все это далеко и непохоже на горный Алтай, на кержаков, на их суровую борьбу за существование, на ужасающую нищету степных кочевников!

ПО УРАЛУ НА ЛОДКЕ

1. По старым местам

Много раз собирался я побывать в Урало-Каспийском крае. Снова глянуть на Каленовский поселок, побродить по родным и памятным с детства местам. Вернуть на момент самую счастливую пору своей жизни

Осуществить эту мечту мне удалось лишь в 1927 году.